Рассказ
Когда меня познакомили с доном Корлеоне, он уже лет девять передвигался на инвалидной коляске. А было время, когда дон не выходил из дому, и в его комнате, за бешено стиснутыми зубами штор царствовала восьмилетняя полярная ночь. Дон был на дне. Нет, ему не было жалко себя, но он не хотел, чтобы его жалели другие. В один момент, неудачно прыгнув с обрыва в Днестр (история старая, как мир), он стал инвалидом. То есть «человеком с ограниченными возможностями». Или «особыми потребностями»? Впрочем, все эти «политкорректные» термины малоприменимы к теперешнему дону, человеку со сверхспособностями.
Когда мы сблизились настолько, чтобы можно было задавать бестактные вопросы, я спросил, часто ли дон возвращается в мыслях к тому дню, к той роковой черте, разделившей «до» и «после». Думает ли он, что если бы не прыгнул тогда, если бы не пошел с друзьями на Днестр, а остался дома, не сел на тот троллейбус, пришел на берег чуть позже, встретил по дороге знакомого, остановился поглядеть на город с моста… То есть думает ли дон, что если бы коряга проплыла мимо того места секундой раньше или секундой позже… Что, если бы «того» дня вовсе не было. И почему именно он? Почему не другой? И как вообще со всеми этими «если бы» теперь жить? Я спросил. А их «дончество» не посмотрели на меня волком, не удивились журналистской беспардонности. И дело тут не в самообладании.
Странно, я вообще не помню, что ответил дон. А ведь я пытался понять, «вжиться», да и для него, как мне тогда казалось, не могло быть важнее темы. Повторю: я не помню, что ответил дон. А что он мог сказать? «Да-да, я всё время возвращаюсь мыслями в тот день и проклинаю его». Но в том-то и дело, что дон сказал, ответил. А я просто не помню, что именно. Теперь мне кажется, что он сказал как-то так: «Понимаешь, до того дня я был другим, и теперь я тоже другой. Мост между нами существует, и не то чтобы я совсем не мог по нему пройти, просто я в этом не нуждаюсь, и если перехожу, то не слишком часто. По крайней мере, я сегодняшний – настоящий. И могу сказать, что никогда прежде я не воспринимал жизнь так обостренно, как воспринимаю теперь».
Дон не читал Пастернака, но, наверное, мог бы подписаться под его словами: «Не знаю, решена ль загадка зги загробной, но жизнь, как тишина осенняя, подробна». А ещё, пережив инфаркт, Пастернак писал: «В минуту, которая казалась последнею в жизни, больше, чем когда-либо до нее, хотелось говорить с Богом, славословить видимое, ловить и запечатлевать его. Господи, – шептал я, – благодарю Тебя за то, что Ты кладешь краски так густо и сделал жизнь и смерть такими, что Твой язык – величественность и музыка, что Ты сделал меня художником, что творчество – Твоя школа, что всю жизнь Ты готовил меня к этой ночи». Дон вообще не слишком много прочел книг. С тех пор, как он вышел из затвора, читал всё больше по человеческим лицам, кое-что понимать в которых начал ещё до того, как перешел Рубикон.
И здесь я должен объяснить, почему называю своего друга Доном Корлеоне. Дон родом из 90-х, как и я. Но тогда мы с ним были по разные стороны баррикад. Дон был хищником, я – травоядным. Останавливая таких, как я, в районе «Хитрого рынка», дон спрашивал «пару денег» и никогда не ошибался в людях. Но он был всё-таки не обычным вымогателем, и почти не был трудным подростком. Родителям он вообще не доставлял никаких хлопот, недурно учился. И он, может быть, никогда бы не стал «жестким», если бы не убили старшего брата. А когда это случилось, дон стал другим. Он понял, что способен на нечто большее, чем школьные отметки и футбол после уроков. Хотя в футбол молодой дон играл совсем неплохо, настолько, что поступил в спортивный лицей, был в основном составе сборной. Но если на площадке дон был только спорт-сменом, то на улице ещё и врачом, исцеляющим маменькиных сынков от самомнения, беспечности и карманных денег. Он был санитаром леса. Так он тогда это понимал.
И вот однажды лютой зимой дон снял с одного комнатного «неформала» шикарные кожаные ботинки. «Ничего, – сказал молодой дон поклоннику тяжелого металла с предательски добродушной физиономией, – дойдешь. Вон люди в проруби купаются, и ничего. Здоровее будешь! С Крещением тебя, лох!».
Сказал, как отрезал. Летом этого же года он прыгнул с обрыва, а попал… попал, как герои фильма «Мы из будущего», в другое измерение.
Глава 2. Дон в зазеркалье. «Жизнь есть сон», – констатировал Кальдерон, а сон, следовательно, есть жизнь. И сон может оказаться кошмаром, но в наших силах победить страх. По прошествии восьми лет дон нашел в себе силы победить в себе страх чужой жалости. Теперь он ничего не боялся. И даже почти не думал о себе прежнем, о том, что он потерял. Вот почему, наверное, ему было трудно ответить на мой вопрос. Эти тянущие на дно мысли более не занимали дона. Став самим собой, теперешним, он стал много сильнее, чем был когда-то.
Дон курил трубку, пускал кольцами дым, как Бильбо, и он же пускал через кольца корабль из дыма, как Гэндальф. Дон вышел на улицу, дон сказал людям «привет». А ещё дон сказал людям: «Эй, братишка». И ещё он сказал проходившему мимо соседу, грустно уткнувшемуся в длинный список, составленный женой для похода на базар: «Дружище, не спеши, есть огонь…». И он подал документы в институт, и он поступил на педагогический, и, столкнувшись с пирамидами ступенек и наглухо забитыми створками дверей, дон улыбнулся, дон сказал: «Нормально».
И с тех пор там, где появляется дон, как грибы после дождя появляются пандусы, и двери открываются, потому что перед доном вообще всегда открываются все двери, если дон этого захочет.
И все принимают дона таким, каков он есть. С той лишь оговоркой, что никто, кроме нас с доном, не знает, какой он. Мне приятно думать, что мы с ним связаны, что понимаем друг друга с полуслова, и, вместе с тем, мне страшно думать об этом, потому что я и есть тот маменькин сынок, тот «неформал», с которого дон снял кожаные ботинки. «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и также, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я один со всем Человечеством» (Джон Донн).
Ограничение физических возможностей дона привело к расширению спектра возможностей ментальных. И если дон был психологом ещё до того, как «сломался» (слово из репертуара дона), то теперь он просто подключился к ноосфере, он объединил в себе всё и сам растворился во всех, он стал коллективным разумом, он превратился в мыслящий океан. Солярис – это не выдуманная Лемом планета, это дон. Итак, став собой, дон стал видеть и слышать других. Ведь почему мы не слышим и не видим, потому что сами не знаем, кто мы, потому что раздроблены, не знаем, чего хотим, или, точнее: хотим и того, и другого, и третьего. И не получив, думаем, что несчастны. Дон же хочет одного – жить. И он знает как. И он живет, получая удовольствие от того, от чего другие и не подумали бы получать.
В студенческой группе новый человек. Дон скользящим, мимолетным взглядом сканирует его. Запоем считывает информацию, читает и перечитывает, не теряя интереса, прекрасно сознавая: человек – вселенная, человек – не тот, кем был минуту назад, он меняется, поднимается в гору и скатывается с горы, но никогда не стоит на месте, потому что жизнь вообще не признает «остановленных мгновений», и в этом и сильная, и слабая стороны жизни. Красота сакуры ценна именно тем, что лепестки её быстро облетают.
И дон любит жизнь такой, какова она есть. Он не требует, чтобы мир «прогнулся» под дона, хотя он не прочь изменить мир. Дон, как и жизнь, – это целая философия, это искусство. Но дон верит в Бога и просто наслаждается жизнью, как неким переходным состоянием из гусеницы в бабочку, ловит момент, не пытаясь его остановить. Так ловят мяч, пропуская через себя, ворота без сетки, так видит и впитывает в себя кадр старый фотограф, которому для того, чтобы снимок состоялся, не нужен даже фотоаппарат. А как живем мы? Долго собираемся в отпуск – вот, думаем, отдохнем! – едем в Париж, чтобы, как говорится, «увидеть и умереть», но почему-то ограничиваемся селфи на фоне Эйфелевой башни. Не умираем, но и не живем, вернее, живем чисто по инерции, фотографиями в Интернете, комментариями, «лайками». А жизнь не попадает в нас даже на краткий миг, жизнь пролетает мимо.
Дон общается с огромным количеством людей и предпочитает общение вживую. Дом дона всегда полон гостей, как подсолнух семечек. У дона много друзей, дон отдыхает в Крыму, дон бывает на всевозможных фестивалях, дон обожает шашлыки и твердо знает, что каждая женщина прекрасна по-своему. Дон-на-коляске, как Франкфурт-на-Майне – это вообще не человек, а город, наподобие Одессы в лучшие времена, или, если хотите, сверхчеловек. И в этом нет ничего от Ницше. А вот знаменитый философ, пропитанный ядом нигилизма, на фоне жизнелюбца-дона – и правда, человек с ограниченными возможностями.
Я уже так много сказал про своего друга дона Корлеоне, что, кажется, ничего не сказал. И я не сказал самого главного: дон из тех, кто бьет первым. И не из соображений самообороны (лучший способ обороны – это нападение), не по причине ранимости. А если не поэтому, то почему? Нет-нет, я вовсе не призываю вас кого-то бить. Но в каком-то архетипическом смысле дон остаётся тем, кем он был. Просто на излете 90-х он не сел в тюрьму, а сел в коляску, прыгнув с обрыва, не погиб в бандитской перестрелке. А просидев восемь лет дома, законсервировал в себе время. И теперь вышел на свет Божий во всеоружии. А на дворе правит бал постмодерн. Молодые люди приобретают всё более утонченный, ухоженный вид, ходят в косметические салоны, делают маникюр… О, если бы они были столь же внимательны к словам, как к своей внешности. Но нет, перестав писать на заборе, они ушли в Интернет. Да и в жизни мат на каждом шагу, опять-таки – в подростковой среде. Так теперь разговаривают тинэйджеры, вероятно, наслушавшись финансово-обеспеченных «нонконформистов» из рэп-тусовки.
И вот один такой весьма раскрепощенный молодой человек вздумал говорить подобным образом с доном Корлеоне. Привычка, постмодерн, игра слов… Попробовали бы вы объяснить, что это такое ребятам из 90-х. Дорого обойдется! А вот дон очень доходчиво всё объяснил молодому человеку при встрече в условленное время, в условленном месте. И тот, знаете ли, хоть и принадлежал к другому поколению, понял. Понял, ей-Богу. «Мне-то что, – говорит дон. – Для меня его слова, как горох. Но кого-то может травмировать…». У дона Корлеоне хорошие педагогические способности. И молодежь к нему тянется, спортсмены дарят завоеванные медали, девчонки дарят улыбки. Подростки чувствуют: он не липовый, не пропитанный насквозь «двойными стандартами» взрослых, он такой же, как они, и, вместе с тем, он другой, он над системой, он сильный… А сила завораживает. Не будем подвергать этот факт моральной оценке, хотя дон вовсе не чужд справедливости.
Всего один пример: стоим мы с доном у кофейни близ университета (мы стоим, а дон – сидит). Мирно беседуем. У всех прекрасное настроение. И вдруг дон замечает, что в дверях кофейни стоит человек с бумажным стаканчиком, мимо которого всем приходится протискиваться. Дону (как он потом объясняет) становится неловко за людей, которым неловко, унизительно протискиваться, тогда как человек с бумажным стаканчиком стоит, широко расставив ноги, расправив плечи, как крылья. Он с компанией, он чувствует себя уверенно, это его стая и его кофейня. И тогда дон просит открыть дверь, чтобы его было лучше слышно. «Беня говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит мало, но хочется, чтобы он сказал еще что-нибудь». Дверь по просьбе дона открывают, и вместе с ней открывается портал в наш мир из 90-х. И в кофейню из портала на грешную голову не слишком воспитанного кофемана обрушивается человек в кожаной куртке, спортивных штанах и «адидасах».
Персонаж с бумажным стаканчиком бледнеет, тушуется, он правда не знает, что сказать, когда говорит дон. Ему не просто сделали замечание, на него наехали, его реноме уронили на глазах у друзей. И они тоже потеряны. И кто это сделал? Человек в коляске, которая тут вообще ни при чем. А всё дело в особом тембре голоса дона Корлеоне, которым неспешно произносится очень убедительная речь с броневика. Речь, после которой никто из кампании ещё долго не решается выйти покурить. Пока дон не уходит.
Специалисты по рукопашному бою говорят, что у того, кто в уличной драке бьет первым, появляется тактическое преимущество. Но, повторю, мы никого не призываем так поступать и просто констатируем: дон – человек с большим тактическим преимуществом. Дон курит трубку. Не связывайтесь с доном. И не связывайтесь со мной, потому что дон Корлеоне – мой друг.
Михаил Фернет.