(размышления не-охотника)
Знаете, что в наше время восхищает меня больше всего? Высокие цены на книги.
Иногда увижу в букинисте какой-нибудь талмуд, причем что-то очень специфическое (например, О. Шпенглер, «Закат Европы», или сборник трудов по языкознанию академика А.Потебни, или Д. Фрэзер, «Золотая ветвь»), на желтой бумаге, мелким шрифтом, но по весьма приличной цене, и прямо-таки удивляюсь. Это же надо, значит, продается! И значит, не так мало тех, кто всем этим интересуется.
Но есть и другая сторона медали. Захожу в подъезд – на подоконнике сборник рассказов Марка Твена. Копеечное издание. Зато всё, что мне интересно: «Журналистика в Теннесси», «Как я редактировал сельскохозяйственную газету», «Разговор с интервьюером». Правда, всё это у меня есть в полном собрании сочинений. Прохожу мимо и даже давлю на кнопку лифта, но всё-таки возвращаюсь: ну ладно-ладно, на дачу отвезу. И действительно, отвожу, читаю, пока жена с тещей собирают и проклинают абрикосы, космический урожай которых в этом году всех морально подавляет: и на кой черт нам столько абрикосов?! Это я, оторвавшись от перечитываемой «Журналистики в Теннесси», вещаю из гамака: «Мама, вон там ещё одну абрикоску пропустили. Дорогая, перадай-ка бутылочку ситро…».
Но если в подъезде на подоконнике книги оставляют интеллигентные люди, что говорить об остальных? Они выносят Тургенева, Горького и даже Ильфа и Петрова на мусорку. И вот, хоть режьте меня, хоть презирайте, но когда вижу, как Алексей Максимович, примостившись на уголке бака, грустно свешивает усы, не могу пройти мимо. А потрепанный Дюма! «Три мушкетера»! Которых когда-то, как говорит моя мама, давали на ночь. А страстно-целомудренный Лесков? Леди Макбет. А… Впрочем, я вижу господа-филологи уже побежали в аптеку за корвалолом. Ну что же вы, право, при такой-то профессии корвалол всегда при себе надо иметь. Стыдно!
Словом, не знаю, то ли от безысходности, только в знак протеста против всех этих гаджетов, клипового мышления, интернет-культуры и интернет-религии, иногда страстно хочется перечитать. Что-нибудь настоящее, знаете ли. Классику. И хотя сам я в былые времена до чтения был не охотник, теперь – это дело принципа. Выбираю из «найденного»: Тургенев «Записки охотника». Нечитанная – значит, самая что ни на есть новая.
Есть лишь одна загвоздка: «Память у меня очень неважная, но, я надеюсь, вы меня извините. То есть она какая-то недисциплинированная, даже до странности. То скачет галопом, а то за две недели никак не может доползти куда требуется. Меня это очень огорчает» (Марк Твен).
Выручили уже расставленные кем-то (назовем его «Читатель №1») на полях «Записок» заметки. Неоспоримое доказательство того, что книгу до меня читали. Иногда – просто птичка, иногда – плюс одно-два слова. Я же, читая, присовокупил к ним кружочки, в которые помещал свои, а иногда и чужие галочки.
Первая птичка в кружочке против имени Аким (рассказ «Хорь и Калиныч»). Быть может, читателя №1 заинтересовало имя, ныне совершенно исчезнувшее. Уловив мысль, я стал выписывать все имена такого рода: Ермолай, Сила, Маланья, Козьма, Дамиан, Касьян, Митрофан, Аксинья, Герасим, Трифон, Никтополион, Ермил, Нефед, Иегудиил… Согласитесь, даже на звук – другая эпоха. А Булгаков устами Воланда говорит: «Люди как люди…». Нет уж, дудки! Коли nomen est omen, так выходит: какие имена – такие и знамения. Сейчас – одни, тогда – другие, по святцам.
Ба! А вот и прообраз метафоры, успешно апробированной (вслед за Тургеневым или независимо от него) коллегой. В своё время мне показалось очень смелым сравнение чая с порохом («жасминовые «Гринфилды», словно сваренные из пороха») из зарисовки «Вечерний Тирасполь». А вот у Ивана Сергеевича: «…мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба – грибами, макароны – порохом».
Продолжим приятную гастрономическую тему. Впрочем, нет, не только гастрономическую. Скажем, как мы себе представляем жизнь крестьян в царской России? Болезни (оспа, холера, тиф), голод, нищета, безграмотность… А вот что пишет Тургенев: «Мы вошли в избу. Ни одна суздальская картина не залепляла чистых бревенчатых стен… липовый стол недавно был выскоблен и вымыт… Молодой парень скоро появился с большой белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске». Разумеется, можно сослаться и на другие описания, не столь комплементарные, но всё же.
Или об особом духовном (вообще слово дух представлено значительно шире, например: «выпил духом») облике современников из «низов»: «Я долго любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо». Или: «Склад его лица напоминал Сократа» (про крестьянина по имени «Хорь»). Или: «Я добрался до ключа, на траве лежала черпалка из бересты, оставленная прохожим мужиком на пользу общую» («Малиновая вода»). А каков образ Блохи («Касьян с Красивой Мечи»), жалеющего всякую птаху и даже разговаривающего, «перекликающегося» с жаворонками, перепелами…
Кстати, в рядовом рассказе Тургенев (которого Достоевский считал западником и чуть ли не атеистом) на примере двух персонажей проводит чисто культурологическое сравнение Запада и славянского (православного) Востока: «Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист. Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов-романтиков, людей восторженных и мечтательных. Хорь понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и прочими властями; Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как…». Причем симпатии писателя на стороне Калиныча (Восток): «Но Калиныч был одарен преимуществами, которые признавал сам Хорь… Калиныч стоял ближе к природе».
И ещё наблюдение, которому бы позавидовал сам Шпенглер: «Овсяников своею важностью и неподвижностью, смышленостью и ленью, своим прямодушием и упорством напоминал мне русских бояр допетровских времен» («Однодворец Овсяников»).
Что подкупает – несмотря на заявленную «охотничью» тему, чуткое отношение к природе, особенно к собакам (как у Маяковского к лошадям), которые у Тургенева приобретают вполне человеческие черты: «…поднял на воздух принужденно улыбавшуюся собаку». В другом месте: «Известно, что собаки имеют способность улыбаться, и даже очень мило улыбаться» («Ермолай и Мельничиха»). И вот, странно, что такой человек, как Тургенев, написал «Муму». А я бы взял, да и переписал: дескать, не утонул(а) Муму… Да и Чапаев тоже не утонул…
Вообще всё у Тургенева очень близко нам, современникам, приднестровцам. Просты и вместе с тем объемны тургеневские пейзажи. Взять хотя бы это: «У многих русских рек, наподобие Волги, один берег горный, другой луговой; у Исты тоже. Эта небольшая речка вьется чрезвычайно прихотливо, ползет змеей, ни на полверсты не течет прямо». Или: «Льгов – большое степное село с весьма древней каменной одноглавой церковью и двумя мельницами на болотистой речке Росоте». Но пейзаж пейзажей, конечно, «Бежин луг»: «Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце – не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное – мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится в лиловый ее туман». Классика!
И много чего ещё можно почерпнуть из тургеневского родника. «Но, быть может, читателю уже наскучило сидеть со мною у однодворца Овсяникова, и потому я красноречиво умолкаю».
Перечитывал Михаил Фернет.