По утрам, в летние каникулы, мы со старшей дочерью договорились вместе гулять с собакой. И с удивлением обнаружили, что в это раннее время, примерно с шести до семи, город живет в особом ритме и даже, если можно так выразиться, имеет свои, присущие утру, геометрию и философию.
Геометрия. Почти пустые, с редкими первыми прохожими улицы по утрам ощутимо становятся шире. Полотно дороги омрачают отдельные, эпизодические лихачи, что, впрочем, требует не меньшего внимания – один лихач стоит целой пробки в час пик. Но так, без этих закомплексованных, несостоявшихся участников автогонок, слышно даже, как птицы поют.
Воздух утром становится объемным, трехмерным, умещается в просветы между домами, словно в упаковочную тару. Если бы какой-то художник-кубист спросил, что бы ему написать такого свежего, никогда не бывшего, я бы посоветовал написать свежесть утра. Только представьте – полупрозрачные кубы воздуха, бирюзовые октаэдры деревьев, колеблющиеся сферы не вполне проснувшихся (погруженных в себя) горожан…
Утро всегда прекрасно, лаконично, и нужно только научиться его рисовать.
Философия. А вот с философией не всё так просто. На фоне идиллического, ренессансного утра выглядит она порой взъерошенной, несимпатичной.
Так вот, одним прекрасным утром познакомились мы на остановке со славным, хоть и слегка потрепанным жизнью псом. Приглянулась ему наша Амалия, что тут скажешь, а она, и правда, собака видная (особенно уши торчком и на два размера больше, чем все остальное). Наш новый знакомый рядом с Амалией всегда очень бодро, любвеобильно гарцевал, за что мы его и прозвали Горцем. Другая версия, почему мы его так прозвали: ухаживал красиво, жениться обещал, никогда не терял достоинства, как горец.
Постепенно наши утренние встречи сделались доброй традицией. Кавалер не переставал оказывать Амалии знаки внимания и сам охотно (с достоинством!) принимал угощение, сосиски, которые мы приносили ему из дома. В какой-то момент вопрос был поставлен ребром: если Амалия так нравится Горцу, а Горец – Амалии, почему бы не взять его к нам в дом? Тесновато – зато вместе. Мне было несколько жаль единственной свободной раскладушки, но разве можно положить Горца на заурядный коврик в прихожей?
Решено – Горец будет жить у нас. С тем, чтобы объявить принятое на семейном совете решение Горцу, который постарался произвести самое лучшее впечатление, мы и отправились на встречу. Больше всех ликовала Амалия – наконец-то они с Горцем будут вместе.
И что же? Замечаем нашего Горца в обществе какой-то не вполне благонадежной особы. Сначала они просто мотылялись по другой стороне улицы, фланировали, причем Горец делал вид, будто мы незнакомы, и вообще. Но потом, когда Амалия хотела уже все высказать этим двум, обнаглел и даже перешел в наступление; распушил перья, зарычал, показал кривые зубы, Иуда.
Всех нас постигло горькое разочарование. С досады Горец был переименован в Горчицу; в конце концов, первое имя ему придумали тоже мы, так что имели право.
Бедной Амалии пришлось долго объяснять, что это жизнь, что таких горцев на свете пруд пруди, и не надо слишком уж развешивать уши, когда на горизонте появляется очередной краснобай, очередной, так сказать, горец. Но Амалия всё равно тяжко страдала, не хотела есть сосиски, и только я в душе радовался, что раскладушка останется моей.
Не всякий тот Горец, кто с гор и кто гарцует – такое мы сделали философское наблюдение тем утром.
P.S. Потом, в приватной беседе, Горец мне, конечно, объяснил мотив своего поступка. Он сказал, что его унижала сама мысль, что мы хотим его, Горца, взять, и что он, Горец, желал бы остаться свободным, а не связывать себя с нашей Амалией по рукам и ногам, тем более, что он, видите ли, может найти и помоложе. Я не дослушал, махнул рукой и только сказал, что он не Горец, а Горчица.
Петр Васин.
