Посвящается старому Тирасполю и Елене Малышевой
Я сидел на выкрашенном в черный цвет бордюре и ждал автомастера. Июньское солнце палило немилосердно. Пахло лысыми покрышками и несостоявшимся дождем. Облака, уверенно набегавшие с вечера, к утру заметно поскромнели, а к полудню позорно, поджав хвост, скрылись за горизонтом. И так вторую неделю подряд. Одна и та же картина на полинявшем джинсовом небе. Заезженная пластинка: «Усталая джинса давно затерта до дыр, пускай гремит…».
Автомастер должен был подойти с минуты на минуту, но не подходил. А на улице, как на грех, не было ни одного деревца и, соответственно, ни одной тени. Только выкрашенные в черный цвет бордюры, стильно обрамлявшие клумбу с канадой-грин, да старый абрикос, по инерции, по старинке росший у соседей за забором. Над дорогой и бордюром, где сидел я, как раз нависала одна из ветвей, усеянная крупными, спелыми плодами и, к сожалению, отбрасывавшая весьма жидкую, отнюдь не черную тень. Но вариантов не было – приходилось вжиматься.
Мастер должен был передать мне изношенную резиновую подушку под карбюратор, чтобы я, по образцу оной, мог купить другую, такую же. И вот я на бордюре жду, так сказать, выброшен цивилизацией на обочину жизни. Солнце печет, мастер на подходе. Больше ничего не происходит. И тут мне под ноги падает абрикос.
Конечно, абрикос мог бы смачно, картинно шмякнуться на мою непокрытую голову, но, думается, закон всемирного тяготения всё равно не был бы открыт (даже вторично, по учебнику). Господь, по-видимому, что-то такое предполагал, поэтому абрикос и упал не на голову, а под ноги утомленному солнцем («Кирпич на голову никому просто так не падает»), вызвав принципиально иные ассоциации. А именно – желание его съесть.
Каюсь, грешен: очень люблю спелые абрикосы. И причем не те, что продают на рынке или в магазине, а вот такие, слегка перезревшие, упавшие, расквашенные, прямо с земли. Думаю, такова сила воспоминаний о детстве. Не в том смысле, что детство мое прошло на подножном корму, а в том, что мы, ребятишки, тогда очень любили уписывать найденные абрикосы за обе щеки. Произношу сие вполголоса, чтобы Елена Малышева ненароком не услыхала.
Дальше шепотом. Расквашенный абрикос – это как помидорина, съеденная прямо в поле: пыльная, горячая, ароматная… Или как родниковая вода из природного, не окультуренного источника (у той, что из «окультуренного», тем более из крана, совсем другая кристаллическая решетка). Или как содержимое дедовского погреба. Наливаешь в пластиковую бутылку, поднимешь на поверхность, привозишь в город – не то. Одни ассоциации.
Так вот, оглядываюсь я по сторонам (нет ли Малышевой?) и осторожно поднимаю абрикос с земли. Подул на него (больше для виду). Кожица, конечно, лопнула в месте удара. Любуюсь: гляжу, как сочится по капле прозрачный, точно слеза, абрикосовый сок…
Про Малышеву. Одна моя знакомая, насмотревшись передач с её участием, на себя стала не похожа. Говорит, воду из родника пить нельзя – гельминты! В реке купаться нельзя – микробы, загорать нельзя – радиация, шашлыки на природе (святое!) тоже нельзя – канцерогены. Ничего нельзя! И это называется «Здорово жить»? В общем, терпел я, терпел, а потом говорю: «Значит так, выбирай: либо она, либо я». Ну, вроде, пока не смотрит. Но это к слову.
Что касается абрикоса, то ей Богу я и не думал раздражать Елену Васильевну (хотя, пригласи она меня на передачу, непременно сказал бы: «Быстро поднятое не считается упавшим»). Но такой уж у меня характер: если такая красота сама идет в руки, под ноги падает, отказываться нельзя. Невежливо это! Думаю, мужчины меня поймут. Таким образом, поднимаю я абрикос, разламываю его и, зажмурившись от удовольствия, съедаю, ощущая себя при этом самым счастливым человеком на белом свете.
А ведь, согласитесь, нельзя ехать на белом «Мерседесе», потом выйти из него и, подобрав расквашенный абрикос, съесть. Нельзя! А сидя на черном бордюре, можно.
Мой расквашенный абрикос – гость из прекрасного далека, прощальный привет старого Тирасполя. Абрикос – как последняя колонка на городской улице, молчаливый свидетель минувшего времени. Такая колонка у бабушкиного дома когда-то стояла. Не стоит больше – водопровод в домах. Цивилизация. «Девушка, какая баня? У него дома ванна есть («Ирония судьбы, или С легким паром»)». Вот и расквашенных абрикосов в моем родном городе – чует сердце! – скоро не будет (не модно, не принято, не айс!).
Нет, не таков был Тирасполь Ларионова. Судите сами: разве стал бы основатель лучизма писать черные бордюры? Весь ларионовский лучизм (а другого просто нет), может быть, умещается в одном расквашенном абрикосе. И почем знать, не кинулся ли Ларионову, как мне, такой красавец под ноги, после чего он и выдумал новое направление в живописи?
Просто упал и расквасился. Неэстетично, непрактично и, по мнению некоторых, негигиенично. Без всякого сюжета. Упал и всё тут! Я же продолжаю считать, что абрикос не просто упал, а снизошел как дар, как музыка Моцарта, как откровение, как само совершенство. В нем одном, помимо лучизма, без труда можно было разглядеть и неподражаемый колорит родного края, и безмятежность детства, и старый, милый Тирасполь, и такие непосредственные, подрумянившиеся на солнце натуры и фигуры тираспольчанок, выплеснутые отпуском на берег Днестра.
Короче, всё кончено, Елена Васильевна, я съел его. Прощайте! И не рвите сердце!
П. Васин.
