Так вышло, что бабушка по линии моего отца жила далеко от нас, в Татарии. Маленький районный городок под названием Мамадыш вытянулся вдоль Вятки и весь спускался к ней своими простенькими деревянными домами. Он напоминал собой больше деревню или поселок, где каждый всех знал, приглашал и ходил друг к другу в гости. Одна только его центральная, главная улица была похожа на городскую. Многое на ней говорило об этом: и сохранившиеся с прошлого века купеческие дома, где теперь разместились универмаг, главпочтамт, милиция…, и новые, в несколько этажей, здания, которые подчеркивали собой достижения современного скромного провинциального зодчества.
По этой улице в первый же день своего приезда сюда я и шел вместе с бабушкой. Невысокого роста, сухонькая, бойкая старушка в плюшевом коротеньком сюртуке, по всему было видно, гордилась мною. Она держала меня под руку и как-то важно здоровалась со встречными. Сбавляла шаг, останавливалась и произносила: «А это мой старший внук, от Бориса, из Молдавии гостить ко мне приехал. Они на юге все там такие чернявые…».
Я на всю жизнь запомнил потом, как она для меня истопила баньку по-черному с заранее заготовленной четвертушкой водки на полке, угощала пельменями (она их, уже готовые, достала из мешка, висевшего на холоде в сенях) и ароматным, из мяты, горячим чаем. Запомнил и мягкий пуховый матрац на кровати с панцирной сеткой, на которой я не лежал, а блаженствовал, а бабушка сидела на табурете и говорила, говорила… Разговор длился долго: обо всем и ни о чем. Под мерный стук часов-ходиков мы рассматривали старые фотографии. Бабушка раскрыла коробку из-под конфет, а в ней – чистый вышитый платок, в нем – письма. «Прочти их, внучок, – попросила она, положа свою жилистую, морщинистую руку мне на плечо. – Только вслух, пожалуйста. Я давно их не читала. Без очков не могу, а их менять уже пора».
«Лизонька, здравствуй, милая! – писал дед. – Прошло пять месяцев, как я далеко от вас. Такого еще не было, чтобы мы так долго жили врозь. Скучаю, мои дорогие. Даже не верится, что вы так долго от меня. У нас, Лиза, холодно. Мороз по здешним местам сильный, но я привыкший. Сибиряк, поди. Во взводе со мной ребята из Баку. Так они совсем замерзли. Молоденькие солдатики, прямо мальчишки, и все симпатичные. А один, Рафиком зовут, на нашего Мишу похож. Такой же высокий, худенький, и родинка тоже на левой щеке. Все в гости к себе приглашает, когда война закончится, вино свое домашнее расхваливает. Отцу моему, говорит, ты, Петрович, понравишься, он у меня тоже кузнец. Не знает паренек, что отца у него больше нет. Одному земляку его написали, что он погиб. Я упросил пока об этом Рафику не говорить. Жаль мальчонку – сникнет. А он такой весельчак, так песни поет на своем родном языке, что закачаешься».
Что написано дальше, понять было трудно. В первый раз, когда я читал это письмо, помню, старался разобрать, но бабушка остановила меня: «Не отгадаешь, это моими слезами все буквы вымыло. Получила письмо, вечером Степашка помер, меньшой мой. Всю ночь над письмом и проревела. Как сказать теперь мужу?…».
… Слушал бабушку тогда и не думал, что вскоре после окончания института снова буду в этих местах. Но уже в командировке по новой работе. Я так, наверное, загадочно и запальчиво рассказывал о том, как когда-то, будучи студентом, гостил у бабушки, что мой новый знакомый, тоже командированный по Набережным Челнам Тенгиз Шелия, охотно согласился составить мне компанию и в один из свободных от работы дней посетить ее (до бабушкиного дома было всего тридцать километров). Не забуду отцовы слова перед моим отъездом: «Найди время, побудь хоть денек у бабушки, далеко она от нас, и кто знает, когда еще придется свидеться…». В воскресенье с Тенгизом мы долго бродили по старинной Елабуге, откуда отправлялся автобус.
Экскурсия так затянулась, что в Мамадыш отправлялись последним автобусом. Но туда, к сожалению, тогда не суждено было попасть. Сразу за городом, когда въезжали в лес, примерно такой, какой неповторимо искусно описывал в своих картинах Шишкин, внезапно началась пурга. Завыл сильный ветер, закружился в хороводе снег, и водитель автобуса, не желая рисковать дальше, повернул назад. Так бабушку я больше и не сумел навестить. Весной следующего года ее не стало. А настроение раздосадовавшегося отца, слушавшего мой рассказ о том, как я собирался к ней и не сумел попасть, чувствую и сейчас.
… Бабушка протянула второе письмо, и я читал: «Здравствуй, дорогая Лиза! Я жив-здоров, чего и вам желаю. Бью фрицев что есть силы, все время думая о вас. Как вы там, мои дорогие? Не болеет ли Сережка, справляется ли с хозяйством Борис? Он ведь в семье сейчас за старшего. Чувствую, Лиза, войне скоро конец. Ослаб немец, да и мы злее стали. Каждый день слушаю сводку. Вот и Воронеж освободили. Всю ночь не мог заснуть. Тебя во сне видел – ты красивая, вся в белом, и шаль на плечах вязаная. Неделю назад получил от нашего Мишутки письмо. Он уже старший лейтенант. Сослуживцы, узнав, что сын в таком звании, шутят: «Общеголял тебя, Петрович, твой Мишка, сынок в генералы метит, а ты все рядовой». А еще скажу тебе по секрету: у Мишки невеста есть – санитарочка из медсанбата. Вот такие дела, Лиза. Как жизнь быстро бежит. После войны, решил, жить буду совсем иначе. Что-то я о себе да о себе. У ребят, наверное, обувка износилась. Пойди к Пашке, что у клуба живет, он, когда вместе в госпитале лежали, обещал тебе помогать.
Через месяц-другой огород копать будете, сажайте только картошку. Сапоги мои яловые отвези в город и продай, они немало стоят – выручат. А мне они сейчас ни к чему. С войны вернусь, справлю новые. Писал бы еще, да ребята зовут. Окопы будем рыть. Наверное, застрянем здесь. До свидания, дорогие. До встречи. Я вас всех крепко люблю».
А вот и третье письмо: «Здравствуйте, Елизавета Степановна! Пишет вам старший сержант Кузьма Фролов. С вашим мужем, Николаем Петровичем, я был в друзьях. Так вышло, что всю войну вместе были. О вас он мне много рассказывал. Письмо давно собирался написать, но все боялся опередить похоронку. Будьте мужественной, Елизавета Степановна. Что поделаешь – война. Много писать не буду. Поймите, мне нелегко. Расскажу только, как погиб ваш Николай. Пусть дети знают, внуки. Такие люди, как ваш муж, победили в войне.
Наша батарея стояла в небольшом сосновом лесу. Рядом деревенька: дворов десять, не больше. В крайнюю избу в лютый мороз фашисты согнали детей. Озверел немец вконец. Мы были в разведке и выдать себя не могли. И детей в беде не могли оставить. Вот ситуация. В ночь к избе ушли трое, в том числе и Петрович. Вернулись все и с собой пятерых принесли. И тут один из них заплакал: «Дяденька, там осталась моя сестренка, она на печке». Николай пошел снова. Теперь один. Когда вернулся, начало светать. У кромки леса он встал, протянул нам полуживую девочку и, улыбнувшись, сказал: «Еще на свадьбе у нее погуляем». И тут раздался сухой выстрел снайпера.
Николая Петровича мы похоронили утром на том самом месте, где он упал. В изголовье могилы – две сосны. Уважаемая Елизавета Степановна! Ваш муж погиб геройски. Вечная ему память, гордитесь им. Вот и написал вам письмо. Ребята с батареи передают вам привет и низкий поклон. Мы с вами, Елизавета Степановна, с вашим и нашим Николаем. До свидания. По поручению батареи гвардии старший сержант Фролов».
…С тех пор, как я гостил у бабушки и читал эти письма, прошло много лет. Уже нет и родителей, и меня самого стали больше нет-нет, да и называть дедушкой. Многое выветрилось из памяти, многое забылось, только вот описанная выше история оказалась нетленной. Я помню, как позже, приехав от бабушки, мы читали с отцом эти письма. Он подолгу стоял на балконе и о чем-то думал, курил свой «Беломор».
«Мать говорит, что в похоронке написано, что пропал без вести, а Фролов пишет, что похоронили его неподалеку от какой-то деревеньки, у двух сосен, – недоумевал отец. – Нет, надо все выяснить». И он, не теряя надежды, сколько помню его, писал письма в разные военкоматы и архивы министерства обороны страны…
В который раз с сыновьями и внуками обращаюсь к Интернету, к уже знакомому сайту главного архива Вооруженных сил Российской Федерации «Мемориал». На нем в честь юбилейной годовщины победы над фашистской Германией обнародованы многочисленные списки погибших. А вот и тот документ, который раньше не могли найти архивные работники. Я его, кажется, запомнил наизусть. В донесении о безвозвратных потерях сержантского и рядового состава 341-го полка 119-й гвардейской стрелковой дивизии от 1.04.1944 г. за №18082 наш Карасев Николай Петрович значится четвертым. В документе все верно указано: и год, и место рождения, и имя, отчество жены… В графе «Когда и по какой причине выбыл, где похоронен» неразборчиво, на скорую руку записано: «Псковская область, Пустошкинский район, деревня Тимашково». И эта зловещая дата: 10 марта 1944 года. Судя по этому документу, здесь в тот день вместе с моим дедом погибли 12 человек.
Перечитываю копию письма главе администрации Пустошкинского района и г. Пустошка от начальника отдела военного комиссариата Псковской области по Невельскому, Пустошкинскому и Усвятскому районам И.Валуевича: «Согласно Федеральному Закону №122 от 22.08.2004 г. « Об увековечении памяти погибших при защите Отечества», прошу Вас внести на воинское захоронение г. Пустошка имя рядового Карасева Николая Петровича, погибшего у д. Тимоново Пустошкинского района. Прочитал и задумался: «А почему в похоронке и в письме названия деревень схожие, но разные – Тимашково и Тимоново?». Звоню в госадминистрацию города Пустошка и узнаю, что в ходе ожесточенных боев в марте сорок четвертого года деревня Тимашково, оказывается, была стерта с лица земли. А Тимоново – это деревня соседняя, она осталась. Потому и написали так работники военкомата.
Но это не все: на днях из Псковщины в Тирасполь пришло еще одно письмо: в нем родственников солдата приглашали на торжества в честь знаменательной даты. Спустя семьдесят лет семья Карасевых узнала до конца правду о своем Николае Петровиче. Одни – о деде, другие – о прадеде и прапрадеде… Вечная память ему!
АЛЕКСАНДР КАРАСЕВ,
директор Тираспольского техникума коммерции, заслуженный работник народного образования, член Союза журналистов СССР и ПМР.