Двумя главными мужчинами в жизни Тамары были те, кого она практически не знала, – ее прадеды. Первый, прожив скромную жизнь в доме на холме, куда, пока поднимешься, успеешь набить больше синяков, чем за всю оставшуюся жизнь, успел рассказать ей о том, как его угнали в плен немцы. «Веришь ли, там я, наивная деревенщина, впервые узнал, что такое ванна, – беззубо улыбался он. – Думал, туда цветы сажать для красоты, чи шо?»
Когда наступил черед раздела наследства, и Тамара приехала в село, оказалось, что никакого наследства давно нет. «Николи вам оно не было надо, а теперь вы приехали? – злобно говорил с ней дядя Микола, нервно раскуривая тлеющую самокрутку. – Так мы вже все поделили. Моське холодильник был нужен новый, кухня, мне ворота менять. Ты словно эта плакучая ива, что напротив растет: роняешь семена прежде, чем они достигают зрелости, и ждешь, что с пруда подует бриз. Ищешь прошлогодний снег, пока мы копаемся в болоте!»
От второго только и осталось, что имя в «уставшей» от времени записной книжке с расплывшимися влажными строчками бабушки – Филипп Грязноручка. Тамара не видела прадеда. Ее бабушке повезло немного больше – она могла его увидеть, будь чуточку любопытнее. «Хоть не дразнили в школе – с такой фамилией, как высунешь из дома нос, так на тебя все собаки накинутся, – оправдывалась пожилая женщина, сохранившая красоту и стать, получившая фамилию матери Брынзэ. – А однажды я шла из школы – в тот день еще снег выпал по колено, – и ко мне какая-то незнакомка подходит, одета не по погоде, в пальтишко легкое, красивое. Дает мне конверт и говорит: «Передай матери». Как сильно хотела открыть его, а не открыла, побоялась. А там деньги – 200 рублей! Мать как увидела его, вся вспыхнула, что пожар на мельнице на Крещение, вырвала из рук, а оттуда фотография выпала мужчины в галстуке, с волосами-завитушками. Она ее разорвала, как и письмо, и в печку. А деньги оставила, потому как мы последний лук без соли доедали. Не то что твой прадед – он любил, говорила мама, шакшуку, да не просто шакшуку, а с салом. Я тогда даже слов таких не знала – шакшука!»
В утро с нависшими будто бы над самой крышей ее дома тяжелыми тучами, когда ее муж отправился с другом детства на Турунчук ловить карпа и больше никогда не вернулся, а сын объявил, что бросает университет и отправляется учиться гораздо более важному делу – крутить шеи польским гусыням (эх, он не знал, что гусиный пух много ценнее мяса), она и получила это письмо. «Может быть, вы всю жизнь и мыли руки перед едой и держали кукиш в кармане, когда проходите мимо чужака с дурным запахом, но теперь, на излете лет, вам придется учить новые стихи взамен простеньких считалок, – сообщалось там поразительно ровным почерком с треугольными буквами. – Ваш прадед был одним из самых уважаемых господ в Сегеде, куда приехал в поисках угла, а стал тем, кто дает этот самый угол обездоленным и просящим. Более всего в жизни он корил себя за то, что причинил боль вашему семейству и поразил его корни. Но ваш дед оставил вам богатое наследство».
Окинув взглядом прохладную пустоту своей огромной для нее одной квартиры, Тамара собрала чемодан и уже на следующий день мчалась в Венгрию, не умея отличить на снегу следы охотника от следов волка. В Будапеште с большим трудом нашла вокзал – венгерский язык казался ей прямым предком вавилонского, а русского и английского здесь почти никто не знал.
Тамара долго не решалась войти, но место узнала сразу. Впрочем, этот дом показался родным для нее, но никак не для Филиппа. Внезапно из окна она услышала русскую речь – говорили взрослая женщина с нежным грудным голосом и девочка, словно копируя бархатные связки своей собеседницы: «Береза нужна, потому что отгоняет злых духов, застревающих в метле, ясень – чтобы не утонуть, а ива – в честь богини Гекаты… Какое же отражение ты увидела в пруду, какое обличье приняла?» – «Я – дерево, растущее вниз». – «Вниз? Стелешься по поверхности и не можешь проникнуть в земляное чрево, только и ждешь, что тебя раздерут на ивовые прутики?» – «Нет, я впиваюсь в землю своими ветвями, до самых корней, переплетаясь с ними так, чтобы нарушить вековечный ход наших будней, а на старости лет не умолять прорубить дыру в крыше, как это делала наша прабабушка!» – «До самых корней? На ощупь, в темноте, приняла бесплодную кожуру за корни и радуешься? Эдак ты любой мусор будешь считать шоколадной конфетой! Нет, ты не дерево, ты крот, который боится вылезать наружу!» – «Если я крот, то ты, мамуля, – Дюймовочка, утащу тебя в свою нору, ха-ха!».
Путешественница поневоле прервала эту мудреную беседу матери и дочери – они действительно оказались на одно лицо, словно девочку уменьшили в три раза да наделили невероятно взрослым голосом.
– Ничего не говорите, покуда не отгадаете загадку, – загорелись глаза взрослой. – Сейчас я принесу вам накрытое блюдо, а вы должны угадать, что мы подаем сегодня на обед. Это наша традиция. Верите ли, за полвека ни одного точного выстрела!
Тамара сказала первое, что пришло на ум, – шакшука с салом. И угадала. Удивлению хозяек не было предела. Но еще больше округлились глаза старшей, когда она услышала историю своей гостьи. Ни слова не говоря, она удалилась в другую комнату. Дверей в их доме не было, вместо них круглые своды защищали от чужих глаз плотные занавеси из синего бархата. Она вернулась с ветхим альбомом болотного цвета и протянула Тамаре сложенный вчетверо лист бумаги – письмо, написанное все тем же свежим почерком. «Может быть, вы всю жизнь и жили в тени березы за забором, посаженной, чтобы защищать свое жилище, но теперь, на излете лет, вам придется поменять лиственные на хвойные. Ваш прадед был одним из самых уважаемых людей в Тирасполе, куда приехал в поисках угла, а стал тем, кто дает этот самый угол обездоленным и просящим. Более всего в жизни он корил себя за то, что причинил боль вашему семейству и поразил его корни. Но ваш дед оставил вам богатое наследство».
Оказалось, что ни та, ни другая семья о прадеде Филиппе не знает ничего, кроме того, что он был знатным прохвостом и отправил эти злосчастные письма. Правда, у Марианны в старых вещах прабабушки оказалась фотография Филиппа, которую он когда-то давно прислал ей вместе с сотней форинтов. Та не стала ее рвать – и зря. На фотографии он был не один, а вместе с другим прадедом Тамары, Иваном. Они стояли в обнимку у дома недалеко от пруда, где виднелась все та же ива. Та и подумать не могла, что мужчины были знакомы.
– Не знаю, не знаю, чему теперь верить, – постучала длинными салатовыми ногтями по столу Марианна. – Прадед Филипп якобы рассказывал бабушке, что Иван – это его друг, с которым он познакомился, будучи в плену у немцев. Видите, мужчины и кошки одинаковы – для них нет различий между рыбой и мясом, и они заставляют нас верить в силу небес, хотя на дворе уже далеко не средние века, чтобы бояться солнечного затмения! И на правах, как оказалось, вашей родственницы скажу вам как на духу: ехать за тридевять земель ради человека, которого никто, кроме как на фотографиях, не видел, – это то же самое, что ждать второго пришествия, увидев об этом репортаж по телевизору!
– Да, похоже нас с вами крупно обманули, – сонно улыбнулась Тамара. – У нас ни даты не сходятся, ни события. Не мог же он быть в двух местах одновременно!
– А вот и мог! – запротестовала дочь хозяйки дома. – Бабушка как учила: встретишь незнакомца с зелеными или голубыми глазами – иди домой, обратно. А вы обе чуть что, так отпираете двери и сломя голову бежите за ним, чтобы посмотреть, не обознались ли, нет ли у него родимого пятна на щеке, не похож ли он на Алена Делона. А вдруг он путешественник во времени и не прадед ваш вовсе?
Женщины засмеялись и, скомкав написанные под копирку письма, бросили их в камин, который тут же разгорелся с новой силой.
Андрей ПАВЛЕНКО.
Фото: www.twizz.ru