Вне всякого сомнения, главный русский писатель – Достоевский. Даже не спрашивайте почему.
Да вы и не спросите. Точно так же, как главный поэт – Пушкин. Но между ними – пропасть. Пушкин вообще не из этого мира. К нему лучше всего подходят слова Блока: «Он весь – дитя добра и света, он весь – свободы торжество!».
К слову, тончайший Блок, как и Сальери (у Пушкина), скорее уж ощущал себя «чадом праха». А вот «юношу веселого» он ставит своим судией, уповает на его милость:
Пусть душит жизни сон тяжелый,
Пусть задыхаюсь в этом сне, –
Быть может, юноша весёлый
В грядущем скажет обо мне:
Простим угрюмство…
И Сальери (у Пушкина) мрачен, угрюм. Он по сю сторону и остро (к его чести!) осознает свое отличие от гениального Моцарта, который получил свой дар свыше. Вот так и Пушкин:
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь.
Но то Пушкин, то поэзия, то музыка, которую Вознесенский призывал не трогать руками, а то жизнь, то люди, к которым Горький отправлял молодого Бабеля, то проза. К слову, на мой вкус, читать прозу Пушкина (именно как прозу) вообще невозможно. «Не верю!» А вот Достоевскому веришь. Он из этого мира и хорошо знает всю его подноготную, «с грязнотцой».
Достоевский пристрастен к крайним, как правило – криминальным ситуациям. И он всецело погружен в эти безрадостные потемки. Не удивительно, что Достоевским пугают. Вот очень показательный диалог из типично голливудского боевика: «Русские, они до того мрачные! Я помню, как в школе читал Достоевского и думал: эти люди смеются вообще? От первой до последней строчки: переживания и муки. Ты даже не представляешь, Фрэнк!..».
Конечно, в приведенной цитате всё слишком однобоко. Но тот факт, что именно с этим писателем на Западе ассоциируется наш культурный код, вообще – посыл миру, достаточно очевиден.
Достоевский всемирно популярен. Помню собственный культурный шок, когда на одной из фотографий с Мэрилин Монро я увидал книгу «Idiot». О принципиальном влиянии Федора Михайловича на современную японскую литературу говорили Кэндзабуро Оэ, Кобо Абэ, Харуки Мураками (один из героев последнего в качестве критерия «вменяемости» указывает, что помнит имена всех братьев Карамазовых).
Итак, значение русского классика неоспоримо. А вот попытка считать его целиком и полностью «православным писателем», на взгляд автора этих строк, не столь уж убедительна. Достаточно сказать, что Достоевский активно издавался в советское время (всё, за исключением «Бесов»). Образы князя Мышкина и «провонявшего» старца Зосимы скорее уж могут оттолкнуть. Обвинительная речь Ивана в адрес Бога слишком талантливо написана, слишком сочна. Остается «Легенда о великом Инквизиторе». Но не многовато ли тут политики? Не подменяет ли писатель вопрос о спасении души противостоянием по линии «Восток – Запад»? В таком случае, весьма вероятны с нашей стороны «самоуспокоение», беспечность, чувство «избранничества», вызванные принадлежностью к «правильной» ветви.
Понимая, что, говоря о Достоевском, вторгаемся в слишком важную область, ибо сам русский характер, русская рефлексия часто ассоциируются с Достоевским («достоевщина» – по Виктору Пелевину), позволим себе на этой полемичной ноте уйти в сторону. Лучше предоставим слово замечательному русскому философу Николаю Бердяеву, перу которого принадлежит очень любопытный очерк «Откровение о человеке в творчестве Достоевского». Итак…
«Много уже написано о Достоевском и много высказано о нем истин, которые успели сделаться почти банальными, – пишет Н.А. Бердяев. – В творчестве его видели величайшие откровения, борьбу божественных и демонских начал, раскрытие мистической природы русского народа…
Достоевский необычайно богат, от него идет много линий, и каждый может пользоваться им для своих целей… Не думаю, чтобы то религиозное истолкование Достоевского, которое сделалось у нас господствующим, улавливало самое главное в нем, ту центральную его тему. У Достоевского было одному ему присущее, небывалое отношение к человеку и его судьбе… Его интересовали люди, исключительно люди, с их душевным складом, с образом их жизни, их чувств и мыслей. В поездке за границу Достоевского не занимала особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства…
Нет ничего легче, как открыть в романах Достоевского недостатки. В этих романах нет ничего эпического, нет изображения быта. Романы Толстого, самые, быть может, совершенные из всех когда-либо написанных, дают такое ощущение, как будто бы сама космическая жизнь их раскрыла, сама душа мира их написала. Все герои Достоевского – он сам, различная сторона его собственного духа. Сложная фабула его романов есть раскрытие человека в разных аспектах, с разных сторон. В глубине человеческой природы он раскрывает Бога и дьявола и бесконечные миры, но всегда раскрывает через человека и из какого-то исступленного интереса к человеку.
Достоевский завлекает, затягивает в какую-то огненную атмосферу. И все делается пресным после того, как побываешь в царстве Достоевского, – он убивает вкус к чтению других писателей. Художество Достоевского совсем особого рода… Все написанное Достоевским и есть вихревая антропология, там открывается все в экстатически-огненной атмосфере.
Достоевский открывает новую мистическую науку о человеке. Но доступ к этой науке возможен лишь для тех, которые будут вовлечены в вихрь. Это есть путь посвящения в тайноведение Достоевского. В науке этой и в ее методах нет ничего застывшего, это поток раскаленной лавы. Все страстно, все выводит за грани и пределы. Достоевскому дано было познать человека в его страстном, буйном, исступленном движении.
И нет благообразия в раскрываемых Достоевским человеческих лицах, толстовского благообразия, всегда улавливающего момент статический».
Михаил Фернет.
