*Инферно – в переводе с итальянского: преисподняя.
День был полон предзнаменований. Начнем с погоды. Жаркий октябрьский денек – верный признак, что соответствующий зачин появится не только в моей статье. А какое в Тирасполе лучшее место для того, чтобы встретиться с интересным человеком, а заодно в удовольствие пошуршать кленовой листвой?.. Вот и пришлось, дабы избежать «мистических» параллелей с коллегами, перенестись из осеннего парка, где изначально была запланирована встреча, на тираспольскую набережную. Здесь я устроился на скамейке с увесистым, в духе Толстого, томиком в красном бархатном переплете. Хоть и не Патриаршие пруды, не бельведер дома Пашкова на Волхонке, а всё же. Впрочем, что-то подсказывало: необычайного, экстраординарного сегодня будет предостаточно. И всему виной она, Анна…
Едва я раскрыл книгу, как внезапный порыв ветра помог отыскать нужную страницу. И сразу в противоположном конце аллеи появилась Каренина в исполнении Киры Найтли.
«Анна была не в лиловом, как того непременно хотела Кити, а в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчугу».
«Анна Каренина» могла бы войти в тройку самых мистичных романов русской литературы и вдобавок в число самых экранизируемых. Возможно, секрет успеха в атмосфере таинственности, концентрированной страсти (собственно каренинские главы), в сгущенном драматизме, философичности книги, а может, в энциклопедическом охвате русской жизни. Так или иначе, всему виной Анна, роковая, очаровывающая личность и архетип, по одной из версий – alter ego (второе «я»), anima (женская часть мужской психики) самого Льва Николаевича.
Что-то смутно припоминаю из школьного курса геометрии про две параллельные прямые, которые никогда не пересекаются. В русской литературе есть два параллельных женских образа – Татьяна Ларина и Анна Каренина. Один – светлый, целомудренный, другой – скорее, во вкусе декадентов, темный, впрочем, ещё не бестелесный, полный жизненной силы. Но какой силы! Есть, прости Господи, нечто общее между Карениной и гоголевским Вием. Оба внушают страх, оторопь именно своей мощью, которая, кажется, исходит от земли. А между ними – Толстой, не человек, а глыба, по Достоевскому – «бог искусства», отлученный от церкви, единственный, кстати говоря, из русских писателей и поэтов.
Но вернемся к двум параллельным прямым. На самом деле, можно рассматривать их как одну, эволюционирующую. Ларина жертвует счастьем во имя долга. Её позиция у иных вызывает осуждение. Во-первых, как самобичевание. Во-вторых, как… «лицемерие». Да-да, не удивляйтесь. Автор этих строк сам слышал, как один преподаватель осуждал Татьяну в псевдоевангельском духе: дескать, вожделеющий даже в мыслях – уже прелюбодействует. Оставим этот тезис, более чем спорный в нашем контексте, слишком размытый. Сделаем акцент на общественной ситуации. Требование «земного счастья» в потеснившей церковную светской культуре звучит всё отчетливее. И героиня Толстого, отражая дух времени, покоряется этому голосу. Последствия общеизвестны. Но вот у Булгакова Маргарита становится ведьмой, не вызывая ни малейшего осуждения.
Не будем морализировать. А лучше ещё раз взглянем на Анну глазами Кити Щербацкой: «Она видела, что Анна пьяна вином возбуждаемого ею восхищения… видела дрожащий, вспыхивающий блеск в глазах и улыбку счастья и возбуждения, невольно изгибающую губы».
Кажется, автор едва удержался, чтобы не написать: «улыбку счастья, искривляющую губы». Но главное даже не это. Главное, что это место поразительно похоже на известную строку из Апокалипсиса (Откр.17:2).
И ещё отчетливо-инфернальные образы: «Но пред началом мазурки, когда уже стали расставлять стулья и некоторые пары двинулись из маленьких в большую залу, на Кити нашла минута отчаяния и ужаса…». «Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к лицу Анны…». Да, «она была прелестна в своем простом черном платье… но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести».
А вот вам и колдовской круг: «Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна, прищурившись, смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но, заметив, что лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее улыбку, она отвернулась от нее и весело заговорила с другою дамой». Каренина попросту предпочла не заметить причиняемого ею горя, находясь в состоянии некоей самоослепленности. «Поднимите мне веки!»
И это мы ещё не цитировали финальных каренинских глав, где героиня вплотную подходит к апофеозу отчаяния в его классическом виде – идет навстречу поезду.
Сцена, в которой Анна бросается на рельсы, в наши дни уже представляется несколько вычурным художественным приемом. Но это лишний повод задуматься об эволюции.
Впрочем, позиция автора не вполне ясна. И позвольте не согласиться с некрасовским: «Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом, что женщине не следует «гулять» ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом». Просто спросите у своих знакомых, почему Каренина бросилась под поезд? Вполне ожидаем ответ: «Из-за того, что её травили в высшем свете, мешали быть счастливой». Может, время перечитать?
Так я размышлял сам с собой, перечитывал, попивая теплую абрикосовую, когда на меня упала чья-то тень.
– Pardon, мсье Михаил Афанасьевич? – обратилась ко мне Кира Найтли по-французски.
– Никак нет, вы ошиблись, сударыня! – отрапортовал я в своем духе, так как вообще избегаю общения с незнакомыми замужними дамами в черных, низко срезанных бархатных платьях.
– I am sorry, – пожала плечами Кира и пошла дальше по аллее, по всей видимости, в некотором раздражении, так что шлейф её платья взвихрил опавшие багряные листья.
Михаил Фернет.
