Открытая лекция Михаила Хазина в Тирасполе
Михаил Леонидович Хазин – российский экономист, публицист, журналист, теле- и радиоведущий. Был одним из ведущих программы «Диалог» на РБК и являлся ведущим программы «Экономика по-русски» на Русской службе новостей. Автор многочисленных публикаций в журналах «Профиль», «Эксперт», «Однако». Постоянный член Изборского клуба. Член Высшего Совета Международного Евразийского движения. Президент Фонда экономических исследований.
Наша газета сегодня публикует печатную версию открытой лекции, которую Михаил Хазин прочитал для приднестровской аудитории в Тирасполе.
Здравствуйте! Наверное, нужно сказать несколько слов о себе. Я окончил механико-математический факультет МГУ в 1984 году, занимался в том числе математической статистикой. В 1989 году пошел работать в Институт статистики и экономических исследований Госкомстата тогда еще СССР. С 1993 года – на госслужбе, с 1994-го – в министерстве экономики России. В 1997-1998 годах я работал в Администрации Президента России, был заместителем, а в реальности начальником экономического управления Президента.
Летом 1998 года, перед дефолтом, в результате острого конфликта с командой Чубайса, я ушел с должности и с тех пор занимался консалтинговой деятельностью, в том числе пытался разобраться, собственно, из-за чего начался экономический кризис. И вот попытки разобраться привели меня и группу моих товарищей к некоторой теории, описывающей современный кризис.
Я скажу чуть дальше, почему мы считаем, что эта теория более правильна, чем та теория, которая существует на Западе. Мне кажется, что начинать нужно, что называется, «от Адама» и объяснить, как вообще устроена современная экономика, потому что в противном случае понять то, что происходит сегодня, невозможно.
Мне задают много вопросов, касающихся проблематики Приднестровья. Условно говоря, девальвировать или не девальвировать местную валюту, что лучше – дефляция или инфляция, что делать с социальными расходами, повышать или понижать налоги. Сразу скажу – ответить на эти вопросы трудно, пока нет ясности, какую экономическую модель вы строите. В основе модели должна стоять цель. Цели могут быть разными – социальная поддержка населения, экономический рост, инновационное развитие и так далее. Вариантов здесь может быть много. Исходя из поставленной цели, вы пишете модель, и тогда можно говорить о том, что в ее рамках та или иная мера хороша или, наоборот, плоха.
Теоретически можно было бы разработать стратегию, но здесь мы сталкиваемся с другой проблемой, нависающей над нами дамокловым мечом. Дело в том, что у нас на глазах меняется экономическая модель мира. Вот об этом я и хочу рассказать.
Современная экономическая модель, в которой мы живем, появилась довольно недавно – в XVI веке. Связано это было с явлением, получившим затем название малого ледникового периода. Он длился примерно 150 лет. Это было время, когда впервые на человеческой памяти замерзало, например, море вокруг Венеции. В России это преддверие и начало Великой смуты.
Для севера Европы в этих условиях встал вопрос о том, как выживать. Раньше весь хозяйственный механизм был построен по такой логике: из 10 лет 4 года – удачные, когда урожай большой и можно делать запасы, 4 года – обычные, когда запасов не сделаешь, но и голода нет, и 2 года – плохие, когда нужно питаться из запасов.
И вдруг неожиданно ситуация меняется: из 10 лет удачных оказывается 2, средненьких – 3, а неурожайных – 5. Умирать с голоду как-то не хочется. И перед всем населением, которое жило на европейском севере, встал вопрос – куда деваться? Нужно решить две задачи: первая – это понять, где взять деньги здесь и сейчас, чтобы купить еду где-то на юге, и вторая – как изменить хозяйственный механизм так, чтобы можно было создавать некие товары, которые потом обменивать на еду, опять-таки на юге.
В 1517 году Мартин Лютер, инициатор Реформации, создатель протестантизма, прибивает к дверям церкви свои знаменитые 95 тезисов. Их смысл – мы верим в Бога, но нам не нужен посредник между Богом и нами, то есть католическая церковь.
Здесь надо понимать, что единственным источником денег в Германии, Британии и в целом на севере Европы в то время были католические монастыри. У феодалов не было денег, то, что они собирали с крестьян, тратилось на войну и на другие личные нужды. А вот монастыри накопили много денег. И нужно было их «раскулачить», чтобы раздобыть средства на еду.
Одной целью была конфискация денег у католической церкви, а другой, повторюсь, – создание нового хозяйственного механизма, который бы обеспечивал избыток создаваемых продуктов, чтобы можно было их менять на еду. До этого времени в Европе действовало цеховое хозяйство, когда ограничено было всё – номенклатура товаров, количество работников, применяемые инструменты. Почему? Потому что цеховое хозяйство должно было создавать ровно столько, сколько нужно феодальному обществу.
Примерно в третьем десятилетии XVI века впервые в христианской Европе появилось банковское законодательство. В Голландии разрешили то, что мы сегодня называем операциями с частичным покрытием. Банкам было разрешено выдавать кредиты из денег вкладчиков. А до того это по закону делать было нельзя, потому что в Библии написано: «Не давай в рост брату своему».
После этого началось бурное развитие экономики, так как выяснилось, что банковский процент очень стимулирует то, что мы сегодня называем инновациями. Уже к началу XVII века было понимание того, в чем заключаются особенности новой экономической модели. Антонио Серра [итальянский экономист середины XVI – начала XVII вв., автор «Краткого трактата о средствах снабдить в изобилии золотом и серебром королевства, которые их не добывают». – Прим. ред.] в своей книге пишет: «Если вы хотите узнать, какой из двух городов богаче, посмотрите на количество профессий, которыми владеют его жители. Чем больше профессий – тем богаче город».
В переводе на современный экономический язык это означает: чем глубже уровень разделения труда в системе, тем большую добавленную стоимость она генерирует, то есть тем больше там дохода. Присмотревшись, вы увидите: чем больше экономическая система, тем более высокий уровень технологий там.
Если сравнивать на бытовом уровне, то, например, на хуторе, где живут 3 семьи, нет отдельного кузнеца, поскольку эти 3 семьи не могут обеспечить ему выживание, если он работает только по металлу. А если это деревня, в которой 200 дворов, то в ней отдельный кузнец есть. У него достаточно работы, чтобы он мог себе еду и всё остальное покупать на деньги, заработанные трудом по металлу.
А если это городок, то в нем уже есть механическая мастерская, которая может не только лошадь подковать, но и, например, сделать велосипед. Правда, некоторые детали придется закупать, поскольку качество обработки металла в этих мастерских еще недостаточное. Если же у нас большой город, то там есть металлургический комбинат, который выпускает сталь разного качества. И из нее можно делать не только велосипедные рамы и спицы для колес, но и, например, «звездочки» для цепи.
Однако, как писал Ломоносов, если где чего прибудет, то в другом месте обязательно убудет. То есть у каждого явления есть и позитивная сторона, и негативная. Углубление разделения труда ведет к повышению производительности. А какой же негатив у научно-технического прогресса? Негатив в том, что растут риски для каждого производителя.
Представим, что у нас есть некий конечный продукт, производящийся через цепочку в 10 технических операций, которые выполняются 10 разными предприятиями. И представим, что прибыль от продажи этого изделия – 100 монет, неважно, каких.
Есть гипотеза совершенной конкуренции, утверждающая, что эти 100 монет, в общем, рано или поздно распределяются по цепочке равномерно. У каждого предприятия, таким образом, получается прибыль в 10 монет.
Теперь представим себе, что у нас произошло углубление разделения труда, и в цепочке стало не 10 предприятий, а 20. Выросла производительность, можно немножко снизить цены, полученная прибыль хоть и не в 2 раза, но выше – скажем, 140 монет. В соответствии с гипотезой о совершенной конкуренции делим на 20, получаем 7. То есть в результате углубления разделения труда прибыль на одну компанию сократилась. Это и есть рост рисков.
А поскольку совершенная конкуренция действует не всегда, а самое главное, медленно, то может оказаться, что у каких-то предприятий в этой цепочке прибыль осталась на уровне 10 монет, а у кого-то стала минус 1. И тогда это предприятие останавливается. А значит, останавливается вся цепочка, потому что прочность любой цепи определяется ее самым слабым звеном.
Вот проблема и состоит в том, что риски растут, и вся история экономики с XVI века – это история поиска новых механизмов снижения риска для производителей. Два самых простых способа сделать это – расширить рынки (вы начинаете продавать свою продукцию не только внутри, но и снаружи) и взять кредит у банка.
Банки здесь выполняют важную роль – они принимают на себя риски. Хотя на самом деле они их перераспределяют в экономике – тем, у кого сверхприбыль, выдают кредиты подороже, а тем, у кого она низка, – подешевле. В некотором смысле банки играют роль «госплана», не забывая, разумеется, о своих интересах. Однако проблема остается: в течение какого-то времени банки перераспределяют риски, что временно улучшает ситуацию, но в общей сложности мы всё равно уткнемся в то, что риски растут. Без расширения рынков экономическая система рано или поздно впадает в стагнацию, перестает развиваться.
Первым это понял Адам Смит в конце XVIII века. Он написал: если у вас замкнутая экономическая система, то углубление разделения труда, то есть экономическое развитие, происходит в ней ограниченное время, а дальше всё останавливается. Также он написал, что чем больше система, тем дольше она развивается. Но потом всё равно останавливается. Отсюда вывод: в любой современной экономической системе рано или поздно наступает кризис, который сам по себе не проходит. Этот кризис связан с невозможностью расширения.
Следующий вывод в рамках экономической теории сделал Карл Маркс, который понял принципиально важную вещь – поскольку Земля ограничена, то рано или поздно капиталистическая модель развития, связанная с углублением разделения труда, закончится, поскольку экономическая система станет размером с весь земной шар. Тогда, во времена Маркса, это была абстракция, сегодня – уже нет.
А дальше Маркс пришел к заключению – если капитализм конечен из-за ограниченности земного шара, то нужно создавать теорию, которая описывает посткапиталистическую экономику. И весь марксизм – это создание концепции посткапиталистической экономики.
Капиталистам это не понравилось. По этой причине в конце XIX века экономическую теорию, созданную еще Адамом Смитом и с тех пор называемую политэкономией, в которой есть конец капитализма, они решили заменить другой теорией, в которой конца капитализма нет. И была придумана теория под названием «экономикс», где наука строится не от макроэкономики к микроэкономике, а наоборот. «Экономикс» – это прежде всего теория поведения фирмы, поведения человека, в лучшем случае – теория отрасли и торговли.
Однако поскольку логика Адама Смита никуда не девается, то можно отметить, что в течение всего XIX века локальные экономические системы, возникавшие в рамках разрушения феодальной экономики и создания капиталистической, объединялись, и в конце концов к началу XX века остались 4 крупные экономические системы. Это британская и германская технологические зоны, США и Япония. Российская Империя на тот момент входила в германскую технологическую зону.
К началу XX века начался первый кризис падения эффективности капитала, связанный с тем, что невозможно дальше расширяться. Это был кризис 1907-1908 годов. Его следствием стало создание в 1913 году новой по своей сути и механизмам организации – Федеральной резервной системы США. ФРС начала делать примерно то же самое, что до того банковская система делала для производителей, – рефинансировать банковскую систему, чтобы взять на себя часть тех рисков, которые были у банков.
Как я рассказывал, если в технологической цепочке 10 предприятий, то у каждого из них прибыль на уровне 10 монет. И им можно выдавать кредит. Когда идет углубление разделения труда, число предприятий в цепочке увеличивается, например, до 20, и прибыль каждого уменьшается до 7 монет. В этом случае тоже можно выдавать кредит, но некоторые его уже не возвращают. А когда прибыль будет на уровне 2 монет, то кредит выдавать нельзя, потому что его не вернет подавляющая часть компаний. В результате банковская система останавливается, она больше работать не может. Именно такой кризис банковской ликвидности и произошел в 1907-1908 годах. И тогда появился центробанк – ФРС, который сказал банкам: мы вам дадим денег, чтобы вы могли кредитовать и дальше. Потом довольно быстро аналогичные банки возникли по всему миру.
Но главное, что произошло в начале XX века, – это Первая мировая война, которая была войной за передел рынков. Она завершилась поражением Германии и ее союзников, и в результате у Германии отобрали часть европейских рынков. Также от нее откололась Российская Империя, которая к 30-м годам уже под названием СССР начала создавать собственную технологическую зону. Таким образом, в 30-х годах этих зон было 5.
А дальше пришла Вторая мировая война, опять-таки война за рынки. Понятно, что инициатором выступила Германия, у которой эти рынки отобрали. Германия проиграла, но в результате из 5 технологических зон осталось 2.
Германскую и японскую поделили победители. Теоретически СССР достался самый интересный кусок – это Китай, но мы не сумели его качественно освоить, может быть, из-за того, что Никита Хрущев оказался слабоват по сравнению со Сталиным. Что касается британской технологической зоны, то она вошла в американскую, но часть ее колониальной территории потом попала в сферу влияния СССР.
До 60-го года и советская, и американская технологические зоны очень активно развивались, темпы роста были колоссальны – до 15% в год. Но такие темпы роста не бесконечны. И в 60-х годах в СССР начался кризис. В силу планового характера экономики он развивался медленно: СССР пришел к нулевым темпам роста только к середине 80-х годов.
В Соединенных Штатах Америки кризис начался позже, но зато и сильнее. В 1971 году США, в частности, отказались от «золотого стандарта». В течение всех 70-х годов там был экономический спад. В этот момент западные эксперты всерьез решили, что США проиграли соревнование двух систем, и задумались о том, что делать, когда СССР выиграет.
А СССР отказался выигрывать. В Советском Союзе пришли к выводу, что лучше сохранить статус-кво, и не надо форсировать поражение США. В результате СССР стал США помогать: был подписан договор об ограничении стратегических вооружений, подписан Хельсинкский заключительный акт 1975 года, в котором мы признали их концепцию прав человека. СССР вышел на мировые нефтяные рынки в условиях нефтяного кризиса.
В результате Соединенным Штатам дали передышку, и они придумали, как изменить свою экономическую модель для того, чтобы пусть на время, но преодолеть кризис. Эта модель была запущена с 1981 года и получила название «рейганомики».
Смысл ее состоял в следующем: мы не можем расширить рынки, это невозможно, так как рынки поделены между СССР и США. Но мы понимаем, что надо как-то форсировать экономическое развитие. Для этого попытаемся сделать такую штуку – попробуем стимулировать потребительский спрос. Как стимулировать спрос? Дать людям денег. Но не просто дать, а в кредит.
Однако здесь есть проблема – кредит нужно возвращать. В результате в течение первого года, после того, как людям дали кредит, потребление у них растет. Но затем спрос падает, потому что человек должен вернуть не только то, что взял, а еще и проценты.
И тогда в США изменили всю модель кредитования. Что именно изменили?
Здесь для иллюстрации я привожу такой пример. Допустим, некий джентльмен возвращается вечером домой. На пороге его встречает жена и говорит: «Дорогой, у нас катастрофа. Сломалась стиральная машина». Наш герой выходит на улицу, думает, что же делать, и тут видит вывеску – «Банк». Он идет в банк. К нему подбегает банковский клерк и спрашивает: простите, чем мы можем вам помочь? Мне нужна стиральная машина, говорит герой нашей истории.
Клерк отвечает: в чем проблема? Мы сейчас дадим вам кредит, у нас есть дружественный магазин бытовой техники, и через 10 минут вам ее установят. И задает вопрос, который ни в одном банке вы никогда не услышите: простите, а сколько вы можете нам платить, чтобы это не обременило ваш семейный бюджет?
Дальше мы приводим условные цифры – например, 1000 рублей в год. Отлично, говорит банковский клерк. Стиральная машина стоит 5 тысяч, а требование наших акционеров состоит в том, чтобы возврат на каждый вложенный в клиента рубль был на уровне 20%. Поэтому мы даем вам кредит в 5 тысяч рублей на 6 лет. В первый год вы нам возвращаете тысячу рублей – это будут проценты, и еще 5 лет по тысяче – тело кредита. Вы согласны? Да. Подписывается кредитный договор, через 10 минут стиральная машина уже находится у клиента дома.
Через год он приходит с тысячей рублей в банк, у него забирают эту тысячу и говорят: «Вы знаете, в мире кредитный, да и вообще экономический бум, поэтому наши акционеры изменили политику. Теперь они требуют не 20% с каждого вложенного в клиента рубля, а только 10%. И мы готовы вам на тех же условиях, то есть за тысячу рублей в год, дать кредит в 10 тысяч. В первый год вы нам заплатите тысячу – это будут проценты, и еще 10 лет станете выплачивать по тысяче. При этом пятью тысячами мы гасим предыдущий кредит, а остальные пять тысяч – ну, купите жене посудомоечную машину».
Он радостно берет новый кредит, в 10 тысяч, и снова приходит через год с тысячей рублей. Тут ему говорят: Вы знаете, вы идеальный клиент, у вас потрясающая кредитная история, вы всегда платите и ни разу не опоздали, потому для вас 5% годовых. Мы готовы дать вам кредит в 20 тысяч на тех же условиях – тысяча рублей в год. Десятью тысячами вы гасите предыдущий кредит, а еще десять – что называется, гуляй – не хочу. Отлично, говорит наш герой, берет кредит в 20 тысяч, через год приходит с тысячей рублей – процентами по 20-тысячному кредиту, а ему говорят: Вы выиграли внутрибанковскую лотерею, и только для Вас 2,5% годовых. 40 тысяч брать будете?
А вот теперь обратите внимание. Его благосостояние всё время растет. Платит он всё время одну и ту же сумму – тысячу рублей. Идеальная ситуация. Есть только две проблемы. Первая – у него всё время растет долг. И второе – нужно, чтобы постоянно снижалась стоимость кредита.
А теперь голые цифры, после которых, кстати, сразу станет понятно, почему в 2008 году в Соединенных Штатах произошел финансовый кризис. В 1981 году, когда вся эта вакханалия началась, учетная ставка, то есть стоимость денег для банков, составляла в США 19%. К декабрю 2008 года она упала до нуля и держалась в этом районе буквально до прошлого месяца. Сейчас ее чуть-чуть, чисто символически подняли [ФРС повысила базовую процентную ставку с исторического минимума 0-0,25 процента до 0,25 -0,5 процента. – Прим. ред.].
Дальше поднимать нельзя, потому что накопились долги. Средний долг американского домохозяйства, не превышавший 60-65% от годового дохода в 1980 году, к 2008 году достиг 132%, то есть вырос вдвое. Это чисто потребительский долг, не считая ипотечных долгов.
Я напомню, что в Греции вся кризисная история последних лет началась тогда, когда государственный долг достиг 100% от ВВП. А тут 132%. Сейчас по сравнению с 2008 годом эта цифра лишь немного упала – примерно до 120%. Понятно, что такой долг сегодня обслуживается по очень низкой процентной ставке. Если начать ставку поднимать, то домохозяйства обанкротятся все целиком и перестанут что-либо покупать.
Сегодня американские домохозяйства тратят на 3 триллиона долларов больше, чем получают. 3 триллиона долларов в год – это дырка в балансе американской экономики. Ну и последнее – средняя заработная плата в США сегодня по уровню покупательной способности находится на уровне 1958 года. А если произойдет спад, то ее уровень откатится в 1920-е годы. Что это будет означать? Примерно то же самое, что было в остатках СССР в 90-е годы, когда разрушилась экономика, упал спрос и население впало в нищету.
Такая же в целом ситуация и в Евросоюзе. Созданная когда-то модель искусственного стимулирования экономики за счет наращивания долга больше не работает. Вот в этом суть нынешнего кризиса. При этом давать банкам деньги бессмысленно – они не могут кредитовать в условиях, когда люди не в состоянии вернуть накопившиеся предыдущие кредиты. Вот как герой в нашем рассказе – когда он взял последний кредит, ему, предположим, 35 лет. А у него кредитов на 40 тысяч, то есть на 40 лет вперед.
Мировая экономика сегодня стоит на пороге очень тяжелого кризиса. Да, конечно, этот процесс очень инерционный, идет он очень медленно. Но идет. И уже понятно, что нужна будет новая экономическая модель, которой пока не существует. Проблема еще в том, что из-за того самого табу на конец капитализма, появившегося в рамках «экономикс» в конце XIX – начале XX веков, этот кризис описать нельзя, потому что в рамках «экономикс» запрещено говорить о конце капитализма. А это именно кризис конца капитализма.
Теперь давайте я немножко расскажу о большой политике, тем более, что она у вас происходит на глазах: с одной стороны – Кишинев, с другой – Киев.
Чтобы понять процессы в большой политике, нужно вновь сначала вернуться к теории технологических зон. До 1988-1991 годов в мире, напомним, существовали две технологические зоны – советская и американская. У каждой была своя модель, и каждая предлагала гражданам свои условия и ценности. После 1991 года советская модель рухнула, и США получили за счет этого большой толчок к развитию.
Для примера – СССР в свое время контролировал 40% мирового авиарынка. Когда Советского Союза не стало, первое, что сделали Соединенные Штаты Америки, – закрыли через своих лоббистов производство самолетов в России. И в результате американская корпорация «Boeing», а также европейская «Airbus» увеличили свое производство в полтора раза. Обращаем внимание – Запад отобрал у России не деньги, не активы, он отобрал рынки, и это оказалось для России очень тяжелым ударом. Сейчас с большим трудом и тратя очень большие деньги РФ пытается эти рынки хотя бы частично вернуть, но ей вставляют палки в колеса.
Однако вернемся к послевоенной ситуации. В 1944 году на Бреттон-Вудской конференции были установлены финансовые правила, по которым сегодня живет Запад и весь мир. Бреттон-Вудская система создавала механизм расширения зоны доллара, и под это расширение были образованы три международных института – Международный валютный фонд, Мировой банк и Генеральное соглашение по тарифам и торговле, которое мы сегодня называем ВТО.
Теоретически надо было бы сформировать еще один институт, регулирующий новую мировую валюту, и создать эту мировую валюту. Но на тот момент экономика США составляла более половины от мировой. И было решено делать мировую валюту из американского доллара.
Однако есть доллар как мировая валюта, и есть доллар как национальная валюта. И тут вопрос – а если эти две задачи – регулирования и того, и другого – вступят в противоречие друг с другом?
Тогда, в 1944 году, казалось, что это невозможно. Однако сегодня выясняется, что экономических ресурсов США не хватает на то, чтобы поддерживать и то, и то. То есть либо мы спасаем мировую финансовую систему за счет экономики США, либо мы спасаем американскую экономику за счет ресурсов мировой финансовой системы. Понимание этого факта пришло где-то после 2008 года, когда, собственно, случился кризис.
Встал вопрос о том, что спасать. Для спасения американской экономики нужно, условно говоря, повышать учетную ставку, чтобы кредиты брали только те, кому это реально нужно, а для спасения убыточных в условиях кризиса финансовых институтов необходимо ставку понижать и печатать доллары.
Первыми проблему осознали, естественно, финансисты. И они попытались завершить Бреттон-Вудскую реформу, то есть сделать то, что не было сделано в 1944 году, – создать мировую валюту, отдельную от доллара, и международный регулирующий институт, отдельный от Федеральной резервной системы США. Было принято решение о создании центробанка центробанков на базе МВФ.
Однако это фактически бы запретило Соединенным Штатам самостоятельно печатать доллары, потому что над ними стал бы международный регулятор – центробанк центробанков. И в этот момент американская администрация организовала дело Стросс-Кана [против главы МВФ Доминика Стросс-Кана в США были выдвинуты обвинения в сексуальном насилии, он был задержан; дело развалилось спустя 3 месяца после того, как Стросс-Кан подал в отставку со своего поста. – Прим. ред.]. Это было в 2011 году, в конце весны – начале лета. Смысл дела Стросс-Кана прост и банален: нужно было объяснить МВФ, что такого проекта США не допустят.
И в тот момент произошел раскол единой до этого времени западной и мировой элиты. Потому что стало понятно, что есть два сценария. Еще раз повторю – либо мы спасаем мировую финансовую систему за счет экономики США, либо мы спасаем экономику США за счет мировой финансовой системы. Договориться эти две группировки не могут – выжить могут только одни за счет других. И то, что мы видим сегодня, – это острейший конфликт этих двух группировок, который индуцирует противоречия во всем мире.
Если побеждают те, кто хочет спасать экономику США и кого можно назвать условно изоляционистами, то Соединенные Штаты Америки должны уходить из всех регионов мира и не тратить на них деньги. Вспомните, что говорилось в СССР перед распадом: «Нечего кормить окраины!». Ровно та же мысль сегодня в Соединенных Штатах. Что для этого нужно сделать? Нужно создание крупных региональных центров силы, с которыми можно договариваться, но которые будут сами контролировать то, что происходит в зоне их ответственности. И мы видим, что госсекретарь США Джон Керри очень дружественно относится к Китаю, к Ирану и к некоторым другим странам. Это и есть те самые региональные центры.
А альтернативная группа, которую возглавляет предыдущий госсекретарь США Хиллари Клинтон, наоборот, тяготеет к Саудовской Аравии и Израилю. В чем отличие Ирана от Саудовской Аравии? Казалось бы, и в первом, и во втором случае речь идет о богатых нефтедобывающих странах. А разница вот в чем: Иран 35 лет был под санкциями, и он – самодостаточная экономика. Он может существовать независимо от Соединенных Штатов Америки. А Израиль и Саудовская Аравия без постоянной поддержки США не могут – им нужны деньги, технологии, политическая поддержка, а иначе они рухнут.
Теперь к нашей текущей жизни. Не знаю, обратил ли кто внимание на то, что многие западные газеты сегодня начали «наезжать» на Путина. В Белом доме начали говорить, что Путин – коррупционер, в Лондоне опубликовали какие-то очередные материалы об убийстве Литвиненко. Почему происходит «наезд» на Путина?
Дело в том, что в отличие от ситуации 1990-х годов, когда Россия под руководством Ельцина встраивалась в западную систему безоговорочно, по принципу «как вы скажете, так и будет», в 2000-е годы ситуация изменилась. Первый раз это проявилось в 2007 году, когда Путин выступил в Мюнхене на конференции по безопасности, во второй раз – в 2008 году, во время грузинских событий. Потом все это усиливалось, пока в 2014 году не наступил украинский кризис.
Те силы на Западе, которые стоят за мировую финансовую систему, решили, что Путина нужно устранить. В результате в 2012 году было знаменитое «болотное дело», когда пытались вывести людей на улицы Москвы, но там ничего не вышло. Потом начались санкции.
Принципиально важная вещь здесь в следующем. Путин где-то примерно до 2013 года был, в общем, в полном одиночестве. Мировой финансовой элите казалось, что ему осталось немного, что он не может долго быть в изоляции. Но в этот момент неожиданно обнаружилось, что Путин начинает общаться с теми людьми, которые олицетворяют изоляционистов. Кандидат в президенты США Дональд Трамп, премьер-министр Венгрии Виктор Орбан, а также Марин Ле Пен, которая сегодня становится чуть ли не кандидатом №1 в президенты Франции, – все они говорят, что с Путиным нужно дружить.
И на Западе начинают понимать, что картина мира меняется – у Путина появляются не просто союзники, а союзники очень важные. В такой ситуации была сделана попытка максимально и быстро демонизировать российского Президента.
«Наезд» на Путина был вызван тем, что альтернативная группа западной элиты, отколовшаяся от финансистов только в 2011 году, сегодня активно наращивает свою силу. И если, например, она придет к власти в США в ноябре этого года, то мы увидим, что те, кто стоит за «оранжевыми революциями» на Украине, за попытками присоединить Молдову к Румынии, начнут очень быстро терять власть. 2016 год может стать годом, как говорили в свое время в СССР, «великого перелома».
К печати подготовил Владимир Горский.
