Предисловие
Но любопытен «Пан Володыёвский» не только этим. В книге рассказывается о событиях, происходящих в тот исторический период, который сами приднестровцы представляют себе довольно плохо. Это время, когда одна часть края (северная) входила в состав Польско-Литовского государства, а вторая, южнее реки Ягорлык, красноречиво именовалась Диким Полем. Заметим, что реальной границы между северной и южной частями Приднестровья тогда просто не существовало. С одной стороны, посягательства Польши простирались далеко за пределы освоенной шляхтой территории, с другой – сами татары, кочевавшие в степях, не собирались останавливаться на достигнутом, непрестанно подвергая опустошительным набегам любые очаги цивилизации на границе, беспощадно сравнивая с землей приднестровские города и села.
Скажем больше: только представляя живописуемую Сенкевичем картину ХVII столетия, можно понять, сколь долгожданным, спасительным, жизнеутверждающим было вхождение края в состав России в конце ХVIII столетия. Лишь после 1793 года (второй раздел Польши), когда обе части Приднестровья были объединены под сенью двуглавого орла, на многострадальной приднестровской земле начинается период благоденствия, межнационального мира, время стабильного, поступательного развития в семье братских народов.
А пока… Южные границы Речи Посполитой подвергаются новой, нежданной опасности – в Подолию вот-вот вторгнутся несметные силы Османской империи.
Несколько штрихов рукой мастера
…Там сущая пустыня и даже худого крова не найти. Одни разбойники по оврагам сидят. Былые мирные жители либо покинули пустынные эти места, либо война поглотила их; те же, кто остались здесь, жили в постоянном страхе перед войною, среди бесконечной усобицы и татарских набегов, во времена, когда человек человеку волк, без церкви, без веры, не видели ничего, кроме убийств и поджогов, не знали иного закона, кроме закона кулака, и потому лишились всех человеческих чувств и уподобились дикому лесному зверью. Кто кликнет клич да соберет шайку головорезов, тому и море по колено.
Разрозненные ватаги, промышлявшие разбоем на обоих берегах Днестра, состояли из людей разных народностей, заселявших тамошние края. Преобладали среди них обычно татары, бежавшие из добруджской и белгородской орд, но немало было и валахов, и казаков, и венгерцев, и польской челяди, удравшей из приднестровских сторожевых поселений. Шайки эти рыскали то по польской, то по валашской стороне, переходя взад-вперед пограничную реку, в зависимости от того, кто их прижимал: пыркалабы или коменданты Речи Посполитой. В оврагах и лесах, в глубоких пещерах были у них тайные убежища.
Разбойники нападали на деревни, городки, поселенья, на небольшие гарнизоны, на польских и даже турецких купцов, на посредников, едущих в Крым с выкупом. У каждой шайки были свои порядки и свой предводитель; объединялись они редко. Часто даже случалось, что более многолюдные ватаги вырезали те, что были числом поменьше. Расплодилось их на русских землях несметное множество, в особенности со времен казацко-польских войн, когда в тех краях стало горячо. Приднестровские ватаги, пополнявшиеся за счет беглецов из орды, были особенно грозны. Встречались такие, что насчитывали по полтыщи душ. Предводители их именовали себя беями. Они опустошали страну чисто татарским манером, и порой коменданты гарнизонов в Рашкове, Каменце и Ямполе не знали, с кем имеют дело: с разбойниками или передовыми разъездами орды. Регулярным войскам, а в особенности коннице Речи Посполитой, эти ватаги не могли дать отпор, но, будучи загнаны в западню, бились отчаянно, прекрасно понимая, что тех, кто попадет в плен, ждет веревка.
…В том краю пока ни на минуту нельзя было выпустить саблю из рук.
…За Рашковом они приблизились к реке, а чуть погодя остановились у брода, который звался «Кровавым». Татары рассыпались по городу, пронзительно крича, чтобы криком возбудить, подстрекнуть друг друга на убийства и грабежи. Все лавки были открыты, рашковские купцы – армяне, греки, валахи – сидели подле на скамьях, по-турецки скрестив ноги и перебирая четки. Внезапно на углах базарной площади взвились кверху столбы дыма, и все татары разом издали такой ужасающий вопль, что смертельный страх объял всех. Тотчас засверкали сабли, и ливень стрел обрушился на мирных жителей. Крики жертв, грохот спешно затворяемых дверей и ставен смешались с топотом конских копыт и воплями грабителей. Площадь заволокло дымом. Послышались крики: «Горе нам! Горе!». Татары уже взламывали лавки, врывались в дома, выволакивали за волосы объятых ужасом женщин, швыряли на улицу утварь, сафьян, всевозможные товары; со всех сторон слышались стоны закалываемых, стенания, вой собак, рев скотины; алые языки пламени, видные даже при свете дня на фоне черных клубов дыма, выстреливали все выше в небо.
В Рашкове взято было около ста молодых женщин и много детей в возрасте от десяти лет, которых можно было выгодно продать на восточных базарах. Мужчин же, старух и маленьких детей, которые не могли выдержать долгого пути, прирезали.
…Все мое достояние пропало во время набега, но я продал последнее, что имел, – конскую сбрую! – и поехал с армянами, чтоб выкупить сестру. Отыскал я ее в Бахчисарае. Жила она не в гареме пока еще, а при гареме, потому что было ей всего двенадцать лет. Вовек не забуду, Елешка, той минуты, когда я тебя нашел: как ты мне на шею бросилась, как глаза мои целовала! Да что толку! Оказалось, мало я привез денег. Очень уж красива сестра была. Егу-ага, который ее похитил, в три раза больше запросил! Предлагал я себя в придачу. И это не помогло. На моих глазах купил ее на базаре Тугай-бей, который хотел девчонку годика три при гареме подержать, а потом сделать своею женой. Пустился я в обратный путь, еду и волосы на себе рву.
Окрестности Рашкова были теперь совершенно пустынны; сам городишко превратился в груду пепла, который ветры успели уже развеять на все четыре стороны, немногочисленные жители бежали от надвигающейся бури. Было ведь уже начало мая, добруджская орда, того гляди, могла появиться в этих краях, так что оставаться там было опасно.
…Уходили солдаты так тихо, что в самой крепости их не было слышно. Не звякали мундштуки, стремя не стукнуло о стремя, сабля о саблю, конь не заржал. Ночь выдалась погожая и на редкость ясная. Полная луна ярко освещала холм, на котором стояла крепость, и полого спускающуюся от него степь, но едва очередная хоругвь выходила за частокол, осыпанная серебряными искрами, которые луна высекала из сабель, она тотчас исчезала из глаз, словно стая куропаток, ныряющая в море трав.
Вдруг до слуха всадников со стороны Днестра донеслось громкое хриплое карканье и впереди, высоко в небе, показалась летящая навстречу заре огромная воронья стая. Ежеминутно то одна, то другая птица от нее отрывалась и, замедлив полет, начинала кружить над степью, как это делают, высматривая добычу, коршуны и ястребы. Заглоба поднял вверх саблю и, указывая ее концом на воронов, сказал Басе: «Подивись сметливости этих птиц. Где только ни запахнет сражением, тотчас слетаются со всех сторон, будто их кто из мешка вытрясает».
…Над бурлящим людским скопищем раздавались звуки ударов, подобные звону цепов, быстро и дружно молотящих на току зерно. Ордынцев били не глядя: по затылкам, по спинам и головам, по рукам, если они пытались прикрыться руками, – били со всех сторон, без устали, без пощады, не зная меры и жалости. И они тоже разили противников кто чем мог: киджарами, саблями, тот кистенем, этот – конской челюстью. Лошади их, отступая внутрь круга, оседали на зады либо валились навзничь. Иные, кусаясь и визжа, брыкались, вызывая в общей толчее неописуемую сумятицу. Схватка началась в молчании, но вскоре вой вырвался изо всех татарских грудей: противник превосходил ордынцев числом, вооружением, сноровкой. Понятно стало, что спасения нет, что не только с добычею, но и живым навряд ли кто уйдет.
Басе не по себе стало от этой резни, крови, от хрипа умирающих, воя, стонов, висящих в воздухе, пропитанном запахом сукровицы и пота. Повсюду лежали людские и конские трупы: где вповалку, где поодиночке. К ним по безоблачному небу с громким карканьем тянулись несметные вороньи стаи и садились поодаль, выжидая, пока уедут еще остававшиеся на поле солдаты.
– Вон они, солдатские могильщики! – сказал, указывая на птиц концом сабли, Заглоба. – А не успеем мы отъехать, волчий оркестр явится и начнет над покойниками зубами клацать.
…Вера в нечистую силу, в привидений весьма распространена была во всем Приднестровье. И как раз эти края – окрестности Ямполя и Рашкова – пользовались дурной славой. Столько людей умирало здесь скоропостижной смертью, без исповеди, без отпущения грехов.
…Жгли и рубили голову татары, жгли и рубили головы польские войска. И казаки за собой только воду и землю оставляли, ещё больше свирепствуя. Ничего нет страшнее братоубийственной войны. Травы исходят кровавой росой, ветры не веют, а воют, реки слезами полнятся и люди простирают руки к смерти, восклицая: «Спасительница наша!».
…Были Наливайко и Лобода, был батько Хмельницкий, а теперь Дорош им на смену пришел; земля от крови не просыхает, мы враждуем и бьемся, а ведь Господь заронил в наши сердца семена любви, только они точно в бесплодной почве лежат и лишь политые слезами и кровью нежданно приносят плоды.
Гляньте, что принесла эта война, каковы плоды братней ненависти! Земля стала пустынею; на месте костелов, городов, сел – пепелища, а басурманская мощь все растет и крепнет и грозит нам, словно неудержная морская волна, которая и тебя, каменецкая твердыня, готова поглотить.
…Ну да ладно! История, слава тебе Господи, давняя!
P.S. Интересно, что неоднократно в романе Сенкевич называет наш приднестровский край «Русью». По всей видимости, несмотря на то, что со времен монголо-татарского нашествия Киевская Русь утратила контроль над своими юго-западными землями, территория эта и спустя много веков ассоциировалась у поляков с Древнерусским государством. Не об этом ли говорим и мы, приднестровцы, отмечая, что наш край не впервые сблизился с Россией в конце ХVIII века, но и ещё во времена святого князя Владимира, крестителя Руси, составлял с другими русскими княжествами одно политическое, культурное и духовное целое.
Да, в силу различных исторических обстоятельств священная связь эта оказалась разорванной. И разорванной оставалась на протяжении нескольких веков, включая тот период, о котором идет речь в романе. Но надежды на избавление от иноземного и иноверного ига, мечты о возвращении в лоно восточнославянской православной цивилизации приднестровцев не покидали никогда.
С Генриком Сенкевичем во времени
путешествовал Николай Феч.
