40 дней прошло с тех пор, как мы простились с отцом Владимиром Скоробагатым. Ушел из жизни православный священник, клирик собора Рождества Христова, талантливый художник, поэт, исполнитель авторской песни, преподаватель, один из создателей организации православных педагогов «Начало», человек, которого мы любили и уважали, чей пастырский совет был бесконечно важен для многих духовных чад.
Второе знакомство было очным. И, надо признать, впечатление от него было диаметрально противоположным. Помнится, увидев рисунок, я подумал, что его автор должен быть человеком мягким, чутким, возможно, сентиментальным. Теперь же я в этом сильно сомневался. А было вот что. Редакция, где-то в 2008-2010 году, отправила меня освещать соревнования по рукопашному бою. На пороге спортшколы стоял отец Владимир. Мы разговорились, и я между делом спросил, как он, православный священник, относится к «мордобою». Ведь сказано: если тебя ударили по левой, подставь правую… Боюсь переврать ответ, но, в целом, отец Владимир довольно резко ответил в том духе, что мужчина должен уметь защищать Родину, свою семью. Но задело меня другое – на вопрос журналиста: «Как всё это отражается на духовности?» священник, которому моя профессиональная въедливость, видимо, начинала досаждать, ответствовал: «Духовность – это действие в человеке Святого Духа».
Немыслимая категоричность в наш просвещенный век! «Что за неуместная ортодоксальность? – думал я. – Где либерализм, миссионерская терпимость к неофитам? Что за вредный батюшка?». А ведь я образованный человек и, следовательно, точно знаю, в каком смысле употребляется слово «духовность». Причем тут Святой Дух? Это уже потом, много позже, до меня дошло, что православная церковь ограничивает употребление этого термина более тесными рамками. Так, архимандрит Иерофей (Влахос) пишет: «Духовность не есть проявление душевных энергий, таких как разум, чувства, гнев и т.д. Об этом важно сказать, ибо многие люди склонны называть духовным человека, который развивает свои умственные способности: ученого, художника, поэта, актера. Такое толкование не принимается Православной Церковью. Разумеется, мы ничего не имеем против ученых или поэтов, но не можем называть их духовными людьми в строго православном смысле слова. По учению апостола Павла, духовный человек четко отличается от человека душевного. Духовным является тот человек, который имеет в себе действие Святого Духа, тогда как душевным человеком является тот, у кого есть душа и тело, но кто не стяжал Святого Духа, дающего жизнь душе. Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может (1Кор.2,14-15)».
Итак, проблема была не в чрезмерной категоричности священника, а во мне – человеке светском с соответствующим разумением. Однако, на мой взгляд, не я один был среди тех, кого «напугал» отец Владимир, позволив судить о себе, руководствуясь поверхностными оценками, слухами, домыслами. Сам он предупреждал: «Не пытайтесь понять священника». Но мы, чего греха таить, пытались, судили и, конечно, были далеки от истины. В моем же частном случае – «морозная» первая встреча с отцом Владимиром в дальнейшем обернулась глубоко уважительными, теплыми, душевными взаимоотношениями.
Я узнал его и как служителя православной церкви, и как в высшей степени одаренного творческого человека, участника международных симпозиумов и пленэров. Вдобавок в последнее время отец Владимир жил неподалеку. Утром и вечером мы с женой и детьми частенько видели его – иногда веселым, иногда грустным, но всегда приветливым и, независимо от собственного настроения, озаряющим нас каким-то особым внутренним светом. Если без пафоса: после каждой такой мимолетной встречи на душе становилось светло. Даже малые дети, казалось, заподозрили в этом высоком человеке с черной бородой что-то одним лишь им ведомое. И когда отец Владимир перестал попадаться на ежедневном пути от дома к садику и обратно, всем стало не по себе – словно вид нашей улицы неуловимо изменился, и такой, какой улица была прежде, она больше не будет никогда.
Врезалась в память одна из последних с ним встреч: отец Владимир с удочкой спешит на Днестр. Странно: прежде мы его с рыболовецкой снастью никогда не видели. А он и не собирался, как выяснилось, ничего ловить. Говорит: «Выдалась минутка, вот, посижу у воды, поговорю с рыбаками, а удочку взял так, для антуража».
Всего через несколько дней у батюшки состоялся творческий вечер в центральной городской библиотеке, где он, в своем духе, выступил и как поэт-песенник, и как художник, и, разумеется, как проповедник. На мой вкус, стихи у отца Владимира были уж очень грустными. Вдобавок он, будучи ярко выраженным лириком, отличался принципиальностью в самых важных (особенно для представительниц прекрасного пола) поэтических вопросах. Например, жестко выступал против того, чтобы женщинам дарили цветы. Как? Почему? А вот так: отцу Владимиру, видите ли, их (цветы) было жаль. Просто он не хотел, чтобы мы, люди, питали наши взаимоотношения ценой их жизней. Помню, на творческом вечере многие (в том числе, мысленно, я) возражали против этого. Но такова была его позиция. И в этой «лирической непримиримости» был весь он. Если прибавить сюда другие смелые оригинальные суждения, можно предположить, что правильно отца Владимира понимали далеко не все. Но зато люди, знавшие священника лично, всегда видели в нем, в его творчестве нечто большее – воспринимали его душой, может быть, даже вразрез с настроением и образным строем самого батюшки.
От любой встречи с ним становилось легко. Но легко, похоже, не было самому отцу Владимиру. С самим собою он был крайне неуживчив, всё слишком остро, болезненно, воспринимал. Особенно подкосили его события на Украине, откуда отец Владимир был родом, и где у него, как и в Приднестровье, было много друзей.
В больнице он оказался неожиданно для всех нас. И ещё большей неожиданностью была его история болезни – долгие месяцы невообразимых мучений, слабый свет надежды, бесчисленные операции. И всё это время практически без пищи, в реанимации. Тот, кто видел отца Владимира в этом состоянии, понимает, что описать, насколько он был бледен и худ, не представляется возможным. Казалось, остались лишь ясные глаза, высокий лоб, красивое лицо, выглядевшее ещё более бледным на фоне черной бороды. Хотя в моем понимании лицо его было не бледным, а светлым, словно ясное весеннее небо, очистившееся от пелены пасмурных раздумий и тревог.
Вообще, как только врачи стали пускать к батюшке посетителей, к нему устремились многочисленные прихожане, знакомые, близкие люди. Удивительную картину можно было наблюдать в республиканском центре крови: доноры, стоявшие в очереди в регистратуру, вдруг понимали, что все сдают кровь для одного человека. На этой почве происходила самоорганизация, и уже сдавать квиточки в отделение, где лежал отец Владимир, нес один человек от имени всех.
Да, все мы, с разной степенью усердия, молились о его здравии. Но Господь принял иное решение.
…Отпевание проходило в соборе Рождества Христова. Народу было так много, что ко гробу было невозможно пробиться. Люди прощались с «одним очень хорошим батюшкой». Мне в тот день приблизиться к нему так и не удалось – а ведь, пока он был жив, даже когда был в больнице, я мог видеть его гораздо чаще.
Две фотографии
Автору этих строк довелось сделать две, как представляется, удачные фотографии отца Владимира. На одной он широко улыбается, на другой – глубоко задумавшись, сидит в президиуме конференции «Современный мир: вызовы и ответы». Широкая улыбка, особенно на публичном мероприятии, для отца Владимира – редкость. Второй снимок, казалось бы, более характерен, типичен. На самом же деле оба они неполновесны, и лишь дополняют друг друга, образуя в моем воображении третий, сочетающий в себе эти два. Вот таким, как мне представляется, и был отец Владимир, человек, который всё пропускал через себя, за всех переживал, и человек, который умел одарить окружающих своей искренней, совсем детской улыбкой, освещавшей нам путь, поддерживавшей на этом пути.
В фотомастерской, куда я пошел, чтобы напечатать второй снимок (его можно было видеть в день похорон), с меня не взяли денег. Оказалось, что фотограф тоже знает отца Владимира. Правда, он не знал о том, что земной путь батюшки закончился. На вопрос, всё ли с ним хорошо, я машинально ответил: «Да», а когда понял, о ком идет речь, только поправился: «Он умер».
Николай Феч.
