Их бюсты у стен Бендерской крепости в Пантеоне русской славы стоят рядом: Барклай-де-Толли, Витгенштейн и Кульнев. Все трое – полководцы, генералы, герои Отечественной войны 1812 года. Все трое связаны с историей крепости. Так, Михаил Барклай-де-Толли, будучи секунд-майором, участвовал в покорении твердыни в 1789 году. Но если Витгенштейн и Кульнев безоговорочно любимы, с Барклаем всё не так просто…
При поверхностном взгляде, виной тому – происхождение. Но тут Барклай с его шотландско-немецкими корнями немногим «проигрывает» Витгенштейну. Значит дело всё-таки не в этом. Тогда в чем же?
Вот удивительно: Кутузов остался своим, всенародно любимым даже после того, как отдал приказ о сдаче Москвы. Барклай же неизменно «чужой». В «Войне и мире» Толстой так описывает его внешность: «Под самыми образами на первом месте сидел с Георгием на шее, с бледным, болезненным лицом и со своим высоким лбом, сливающимся с голой головою, Барклай-де-Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало». Согласимся: скорее, это описание слабосильного, даже беспомощного человека.
А между тем Михаил Богданович занимал пост военного министра, дослужился до генерал-фельдмаршала. Подобно Кутузову, стал полным кавалером ордена Святого Георгия. На начальном этапе военной кампании он фактически исполнял обязанности Главнокомандующего. В заграничном походе 1813-1814 годов ему доверили командование объединенной русско-прусской армией.
Современники признавали высокие профессиональные качества Барклая-де-Толли. Объясняя, почему под его командованием не было больших успехов, говорили об отсутствии необходимых полномочий. В «Войне и мире» читаем:
«…пятые были приверженцы Барклая-де-Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и Главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю».
Но солдаты в своей массе, равно как и офицеры, судя по всему, держались другого мнения. По словам Толстого, «…непопулярный немец ненавистен Багратиону, и Багратион, командуя 2-ю армией, старается как можно дольше не присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду». Как результат: армии раздроблены. И ввиду этой путаницы вытекает, с одной стороны, нерешительность и избежание сражения, а с другой – всё большее негодование против немцев и возбуждение патриотического духа.
Таким образом, национальный фактор вкупе с тем, что Михаил Богданович не был наделен всей полнотой власти (в действующий армии находился брат царя, великий князь Константин Павлович, обвинявший его в нерешительности, чуть ли не в «измене»), всё-таки сыграли свою роль. Но Барклай, как говорит князь Андрей, не думал об измене. «Он старался всё сделать как можно лучше, он всё обдумал; но от этого-то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он всё обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу».
Отступление из-под Смоленска, по мнению Болконского, исчерпывающе характеризует Барклая-де-Толли. «Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов, и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром». И далее: «Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности, нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее».
Безусловно, перед нами художественная, сильно утрированная Толстым точка зрения. В действительности Барклай, как и Кутузов, как и Витгенштейн, был крупной исторической фигурой – памятник ему установлен заслуженно. Вопрос в другом. Вопрос в распределении симпатий и антипатий. Кутузов продолжил, по факту, линию Барклая, более того – «сдал Москву», считая данный шаг необходимым, «чтобы спасти армию». Но в том-то и дело: Барклаю такого шага бы не простили, по сей день называли бы предателем. В то время как сам Толстой, если мы не ошибаемся, считал развитие событий во многом закономерным, чуть ли не обусловленным некими космическими ритмами (что, возможно, близко к позиции Вернадского и Гумилева, указывавших на глубинную связь космических, биологических и социальных процессов). От лидера при таком раскладе зависит, угадает ли он тенденции, верно ли определит массовый настрой.
Для примера: « – Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей. –…Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем… Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши…».
Да-да, и это опять-таки преувеличение в духе великого писателя. Сам Михаил Богданович в своей трезвой манере отмечал: «Я предаю строгому суду всех и каждого дела мои. Пусть укажут другие способы, кои возможно было бы употребить для спасения Отечества».
Если Барклай и виноват в чем-либо, то лишь в том, что слишком высоко ценил Наполеона. Но в «преклонении перед французами» повинно всё общество того времени. Русская армия действовала, согласно логике военной кампании, вполне успешно. Но культ Наполеона сыграл, может быть, злую шутку. Это чем-то напоминает сеанс одновременной игры из «Двенадцати стульев»: «…Гроссмейстер жертвовал пешки, тяжелые и легкие фигуры направо и налево. Обхаянному на лекции брюнету он пожертвовал даже ферзя. Брюнет пришел в ужас и хотел было немедленно сдаться, но только страшным усилием воли заставил себя продолжать игру».
Полководец не «сдал всё французам», как утверждали злые языки (Кутузов «сдал» куда больше). В его пользу говорит и решение императора: в августе 1812 года, когда в командование всеми войсками вступил Михаил Илларионович, Барклай остался командующим 1-й Западной армией.
Не потому ли на военном совете в Филях Барклай-де-Толли сидит под иконой. Он словно бы несет крест безвинного осуждения, и сама Божья Матерь защищает его. В Бородинском сражении Михаил Богданович, командуя правым крылом и центром русских войск, проявил большое мужество и искусство в управлении. Когда раненого Багратиона перевязывали на поле боя, он передал адъютанту Барклая слова примирения: «Скажите генералу Барклаю, что участь армии и ее спасение зависят от него. До сих пор все идет хорошо. Да сохранит его Бог».
Михаил Фернет.
Фото: www.ru.wikipedia.org
