– Знаешь, можно так сидеть у окна часами, слушать волны очередного вечера и следить за птицей, ну даже за этим серым голубем, и рано или поздно он выкинет какой-нибудь необычайный фортель, который ты даже не ждешь увидеть – сделает кульбит в воздухе или захохочет по-человечески, а то и подойдет к твоему стеклу и начнет стучать что есть мочи, будто просится внутрь… Внутрь тебя. Это нам еще бабушка рассказывала, когда мы приезжали на лето в Константиновку, да ты не помнишь, тебе лет пять было…
Станислав не совсем точен: мне было не пять, а семь. Впрочем, я не совсем уверен, что эту басню с голубем бабушка и вправду рассказывала: она крестилась на гром и держала кукиш в кармане, когда проходила мимо подзаборных пьяниц, а летом только и знала, что полоть картошку да убирать кукурузу не разгибая спины. Единственное, чем она гордилась, это дедовский орден, исчезнувший из дома бесследно вместе с макитрой из красной глины, которой она очень дорожила.
– Не знаю, что тебе Маша наговорила за этот дом. Ты же помнишь, что для нас тогда наступили тяжелые времена: отец хищно рыскал вечерами по заброшкам в поисках цветмета, а мать кляла его на чем свет стоит и причитала, что он крутит шашни с Зеленой – той Виорикой с крашеными волосами с Фрунзе. Скрепя сердце, мы продали его вместе с участком за копейки – что-то около тыщи на те деньги. Инна с Марчелом, ты помнишь, всегда жировали, ели не обычные помидоры, а микадо, и хотели, чтоб у каждого из их детей было второе имя и жилплощадь. А перед Рождеством мы видим – они молчком вещи собирают. То-то я думал, чего они в глаза не глядят при встрече, поснимали все кормушки для птиц и не пришли на сорок дней к тете Кате. Говорят, уезжаем жить в Сучаву, там у Тозловану, брата Марчела, стройфирма, сыновья тоже при деле будут. Квартиру продали по-быстрому, а от дома вам ключи оставляем – бог знает, вернемся, не вернемся. Вот так мы и вернули родовое имение, получается.
Мы со Станиславом сидим на окраине города, по дороге на Суклею, и пьем кофе из бумажных стаканчиков, который еще не остыл, потому мой двоюродный брат то и дело пытается отпить его и морщится от собственной торопливости. Я знаю, как это было на самом деле: они продали приходивший в упадок дом бабушки и не поделились с другими родственниками. Мой отец приехал к его отцу ругаться за наследство, а мне велел посидеть в машине. Хотя на дворе была зима, казалось, что нас увлекла в свои холодные астеничные ладони осень: дождь, слякоть, серое небо и скрипящие по лобовому стеклу дворники составляли мою мимолетную вечность и мысли о том, что лучше бы я остался дома. Через минут пятнадцать отец с бешеными глазами вышел, нарочито плюнув в открытую дверь и хлопнув ею, а на обратном пути не проронил ни слова. Деньги они уже потратили – купили холодильник и сделали ремонт в летней кухне.
– Ну так вот, мне все было недосуг съездить туда и прибраться, а Ира, сам знаешь, всегда на сменах, а еще за братом смотрит, чтоб тот чего не вытворил во время обострения. И уже ближе к весне собрался, приехал – а там довольно-таки обжито, видно, что кто-то есть. Выходит женщина молодая, с длинными темными волосами, как у той русалки, что на картине у вас в коридоре висит, оказывается, живет здесь с тремя детьми. Приехала из Павловки, там у них дом сгорел, муж пропал где-то на заработках в Польше, а потом еще и водитель обманул… Ну я не стал вдаваться в подробности, говорю, живите, что уж там.
Мне этот разговор со Стасом до одурения неприятен. Я смотрю на блестящую красным вывеску магазина «Мечта» и жду, когда кофе остынет. Ведь на той неделе я виделся с Машей, нашей двоюродной сестрой, и она сказала как есть: он и привел неизвестно откуда эту даму в дом. Жена у него, Ира, статная, красивая, а эта мадам – мелкая, астеничная, с бегающими плаксивыми глазами, будто украла крик с картины Мунка и теперь скрывается от тайной полиции. Вроде как третий ребенок – его. В Константиновке говорили, что ходила она с пузом, а соседок – Крестенку и Липову – уверяла, что водянка. Не знаю, как и где она рожала, но в доме грязно и столько трехлитровых банок, будто там живут одни соленые огурцы. Да еще и две собаки здоровые ходят по хате, а с ними дети играют. Соцработник там была и сказала, что «все нормально». Ну да, ну да. Зато книжек натаскали – Стас же всегда был начитанным и хвалился тем, что его назвали в честь Лема. Теперь вот, гляди, перебрался в свой собственный солярис.
– Хочешь Машку слушать – твое дело, но она тоже не святая. Когда нам нужно было двести долларов на возмещение ущерба Арнаутам за мотоблок, она удавилась прямо. Да и батя твой разобиделся за тот дом. Правильно – он всю жизнь с портфелем и галстуком ходил, горя не знал, умел отличать вкус устриц от селедки, а мой батя горбатился на ферме и думал, где бы урвать лишний куб дров, чтобы в пятьдесят лет не оказаться лежащим на холме под грушей в компании школьных товарищей. Да, жалко мне ее, эту Алену с тремя детьми, жалко, что щеки ее потеряли цвет уже в двадцать пять, а по ее усталым рукам можно прочесть ее позавчерашнее прошлое… И что меня винить, если я по доброте душевной к ней ушел, а мой соработник, Леня Вершигора, вон, тот же из дома ушел просто так, ни к кому, и свихнулся – живет в гараже, не моется, не бреется, думая, что его жена вовсе не его жена, а ее украли пришельцы и подсунули ему замену!
В двухтысячные у отца Станислава была кличка Жан-Поль. Сколько сомнительных женщин с усталыми руками этот бродячий жиголо, не требовавший платы за свои лекции, переводил в недолго пустовавший дом, знала одна тетя Катя с Закарпатья, как она сама себя называла, подкармливавшая его в самые холодные утренние часы. Сердобольные женщины фатально любят жалких мужчин с тяжелой судьбой, которые за эти слабости награждают мир богатым потомством. У Станислава была сводная сестра – дочь тети Кати, которая вышла замуж за сына богатого фермера, занимавшегося кукурузой, и даже не здоровалась с субтильным братцем.
– А знаешь, что у голубя и голубицы может быть в гнезде не два, а три яйца? Это когда наседку бросает ее муж, и она подкидывает невылупившегося птенца другой голубиной семье. Вот так и у бабушки нашей трое было, а батя-то мой – подкидыш. Знаю, что Машка про нас тебе говорит: так и остались сидеть в гнезде под балконом, что свили чужие клювы. Знаю, что твои и мои дети здороваться не будут, шарахаться, чтоб не заразиться чем. И нужен был вам тот дом? Что ж мы ругаемся до сих пор за то, кто будет доедать крошки со стола, если у вас с Машей по хорошему куску пирога, а у меня – пыль на губах?
Наша встреча, как и любая другая, завершилась в нулевую ничью. Станислав идет в магазин, а я сажусь в машину и смотрю на него из окна как на того голубя – в ожидании, когда он выкинет фортель. Дойдя до стеклянной двери «Мечты», Станислав внезапно оборачивается и долго, пронзительно впивается мне в глаза своими – впервые даже не за эту встречу, а за всю нашу жизнь, поскольку он вечно боялся этих прямолинейных взглядов, чувствуя, что это выйдет ему боком: у него вырастут крылья, и он улетит в неведомые дали.
Андрей ПАВЛЕНКО.
