Тираспольчане настолько отчетливо представляют себе пребывание в городе величайшего русского поэта, что иной раз просто не вдаются в детали. И подобно тому, как в Бессарабии редкий «вековой» дуб в народе не называют «пушкинским», так в родном городе интуитивно хочется связать с именем Александра Сергеевича едва ли не каждый старый дом (увы, таковых сохранилось не слишком много). Вот и в социальных сетях не так давно обсуждался один барельеф, изображающий, как полагают, автора «Руслана и Людмилы».
Мы предоставим судить о конкретном доме, где останавливался поэт, историкам. Скажем только, что в Тирасполе Пушкин гостил у брата Ивана Липранди, офицера Павла Липранди, служившего адъютантом командира 6-го корпуса генерала Сабанеева и, по некоторым данным, жившего на центральной улице (Почтовой, позже – Покровской, позже – 25 Октября). То есть уже по одному этому свидетельству можно видеть, что адрес не совпадает, так как дом с неразборчивым барельефом находится по ул. Шевченко.
Но пусть этот дом послужит для нас импульсом, отправной точкой в историческом путешествии, основанном на воспоминаниях очевидцев, касающихся пребывания Пушкина не только в Тирасполе, но и в Бендерах. Тем более, что свидетельства эти более чем живописны. Они принадлежат Ивану Липранди, который в то время был чиновником особых поручений при графе Воронцове и близко общался с Пушкиным. Приведем их в сокращенном виде.
«В декабре 1821 года, по поручению генерала Орлова, я должен был произвести следствие в 31-м и 32-м егерских полках, – пишет Липранди. – Первый находился в Измаиле, второй – в Аккермане. Пушкин изъявил желание мне сопутствовать… В Бендерах, так интересовавших Пушкина по многим причинам, он хотел остановиться, но был вечер, и мне нельзя было потерять несколько часов. Первая от Бендер станция, Каушаны, опять взбудоражила Пушкина: это бывшая до 1806 года столица буджацких ханов. Спутник мой никак не хотел мне верить, что тут нет никаких следов, все разнесено, не то что в Бакчи-Сарае; года через полтора, как видно будет далее, он мог убедиться и сам в том, что ему все говорили.
…В самом начале 1824 года, проезжая в Одессу, как обыкновенно, я заезжал к бендерскому полицеймейстеру, майору А.И. Бароцци, и там ожидал, пока приведут с почты переменных лошадей. В этот раз я застал у него человек пять поселян (все малороссы) по разбирательству какого-то дела. На одного из них Бароцци мне указал, что он помнит Карла XII. На вид Никола Искра имел лет шестьдесят, высокого роста, стан прямой, вообще сухощав, с густыми на голове и на груди (по обычаю, в том крае у малороссов ворот у рубашки не застегивается) волосами, желтовато-седыми, зубы целы. Я знал, что такое открытие будет находкой для графа Воронцова, который за год перед тем (в августе) ездил из Бендер на место, где была Варница, но мы тогда ничего не нашли… Все это побудило меня порасспросить Искру подробнее, и я удостоверился, что действительно он помнит событие, которое было почти за 115 лет пред тем. И каких лет он мог быть тогда сам? Положительно лет себе Искра определить не мог, но говорил, что он тогда был уже «добрым хлопцем», так что мать его, жившая на хуторе за восемь верст, где и поныне он живет, ежедневно посылала его на тележке в Варницкий лагерь с творогом, молоком, маслом и яйцами, и что после того, как татары разорили лагерь шведов, на другой год он женился. Из сего надо было заключить, что Искре было около ста тридцати пяти лет. Он описывал короля (Карла XII), которого видел почти каждый раз и впервые принял его даже и не за офицера, а за слугу, потому что он, выйдя из занимаемого им домика, каждое яйцо брал в руку, взвешивал его и смотрел через оное на солнце.
…Бендеры занимали Пушкина по многим отношениям, и, конечно, Варница была не на первом плане, хотя он и воображал в окрестностях Бендер найти следы могилы Мазепы, вполне полагаясь на указания Искры. Во время пребывания Александра Сергеевича в Кишиневе в Бендерах совершилось несколько приключений, которые не могли не сделать сильного впечатления на его пылкие страсти. Здесь егерский капитан Сазонович был оскоплен и, соделавшись ярым последователем этой чудовищной секты, увлек в оную юнкера и несколько солдат (до тридцати!) своей роты. Он был судим и сослан в Соловецкий монастырь. Другой капитан, Бороздна, предался содомитству и распространил оное в своей роте. Он также был судим и подвергся наказанию.
Затем самые Бендеры представляли особую характеристику своих жителей. Независимо от того, что здесь сосредоточивались всевозможные раскольничьи толки нашего исповедания и еврейского, но и фабрикация фальшивой мелкой монеты… подделка ассигнаций, паспортов и других видов. Чтобы запастись ими, стекались из отдаленных мест. Замечательнее всего было то, что до вступления на наместничество графа Воронцова в Бендерах, кроме солдат, никто не умирал с самого присоединения области, и народонаселение города, или форштата, быстро усиливалось. Бендерское население не иначе было известно, как под названием «бессмертного общества».
…Около четырех часов пополудни мы были уже в Тирасполе и остановились у брата моего. Несмотря на желание Пушкина тотчас же ехать…, я не мог сделать того, ибо, по обыкновению, имел поручение от графа к И. В. Сабанееву. Я приглашал с собой Пушкина, который переменил уже мнение о Сабанееве, как это скажу в другом месте, но он ленился почиститься. Это, однако же, не помогло ему: когда Иван Васильевич спросил меня, где брат, и получил в ответ, что он остался дома с Пушкиным, то тотчас был послан ординарец за ними. Пушкин не раскаивался в этом посещении, был весел, разговорчив даже до болтовни и очень понравился Пулхерии Яковлевне, жене Сабанеева. После ужина, в 11 часов, мы ушли. Простое обращение Сабанеева, его умный разговор сделали впечатление на Пушкина.
…Недели через две я должен был опять ехать в Одессу. В Тирасполе узнал, что Пушкин, возвращаясь из Бендер, после тщетной попытки отыскать могилу Мазепы и ханские дворцы с фонтанами в Каушанах, хотел продолжать путь ночью, и только внезапный холодный дождь заставил его отдохнуть, с тем чтобы назавтра выехать со светом; но трехсуточная усталость и умственное напряжение погрузили его в крепкий сон. Когда он проснулся, брат мой был уже у Сабанеева и, возвратясь, нашел Пушкина готовым к отъезду. Но предложение видеться с В.Ф. Раевским, на что Сабанеев, знавший их близкое знакомство, сам выразил согласие, Пушкин решительно отвергнул, объявивши, что в этот день, к известному часу, ему неотменно надо быть в Одессе. По приезде моем в сию последнюю, через полчаса, я был уже с Пушкиным… На вопрос мой, почему он не повидался с Раевским (узником Тираспольской крепости. – М.Ф.), когда ему было предложено самим корпусным командиром, Пушкин, как мне показалось, будто бы несколько был озадачен моим вопросом и стал оправдываться тем, что он спешил, и кончил полным признанием, что в его положении ему нельзя было воспользоваться этим предложением… Я переменил разговор, видя, что куплеты «Певца в темнице» (враждебное существующему в России строю стихотворение Раевского. – М.Ф.) были главной причиной отказа, и находил, что Пушкин поступил благоразумно: ибо Раевский не воздержался бы от сильных выражений, что при коменданте или при дежурном было бы очень неловко, и, как заключил я во время разговора, Александр Сергеевич принимал это в соображение».
Михаил Фернет.
