Пушкин, как известно, – наше все. Наследие Александра Сергеевича изучается с самого юного возраста. Созданные им образы прочно вошли в народный быт. В ХIХ веке многие пушкинские произведения сделались песнями, бытовали наряду с фольклорными. К числу таковых следует отнести «Черную шаль», «Узник», «Талисман», «Зимний вечер», «Романс», «Воротился ночью мельник»…
И это далеко не полный перечень, которым отнюдь не ограничивается влияние певца на народную мысль. В дореволюционное время стихотворения Пушкина становились достоянием неграмотных в своей массе крестьян благодаря отдельным «грамотеям», школе, лубочным песенкам и картинкам. Стоит ли удивляться, что народное творчество, которым, несомненно, подпитывался поэт, полнится его собственными вещами, так что теперь уже трудно отделить одно от другого.
Доходит (как и всегда с Пушкиным) до анекдотов. Так, в 1899 году от двух разных информаторов русский славист А.И. Яцимирский записал в Румынии два близких варианта «Черной шали». Ученый посчитал, что услышанные и записанные им песни являлись тем оригиналом, который был использован Пушкиным при написании известного романса. Тогда как дело обстояло с точностью до наоборот: оба варианта восходят к первому молдавскому переводу пушкинского текста, осуществленному Константином Негруци в 1837 г.
Автор статьи «Фольклоризация произведений Пушкина» В.М. Сидельников отмечает: «Любит народ и сказки Пушкина. Особенно популярна «Сказка о рыбаке и рыбке». В сборнике А.Н. Афанасьева «Народные русские сказки», есть, например, сказка, очень близкая по своему содержанию пушкинскому тексту. Такой же пересказ мы встречаем и в сборнике «Сказки и предания Северного края».
Есть основания считать, что некоторые сцены из «Гавриилиады» и поэмы «Цыганы» восходят к молдавскому фольклору. Существуют этнографические параллели к «Сказке о царе Салтане, «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях», хотя подобные сюжеты бытовали и на Руси.
Заниматься «археологией пушкинских строк», допытываться, что именно послужило источником, первоосновой, – неблагодарное дело. Пушкин поистине универсален, близок сердцу русских, молдаван, ненцев, латышей или же казахских акынов, охотно исполнявших его произведения на свой манер.
Вот и для нас, приднестровцев, представлять на своей земле Пушкина абсолютно естественно. Так и видишь поэта в Тирасполе, Бендерах, разыскивающим в Каушанах развалины летней резиденции буджакских ханов, слушающим дойну среди молдаван, кочующим по Бессарабии вместе с цыганами.
Сам поэт активно подпитывался местными впечатлениями, нашедшими отражение в его южном цикле, в поэме «Полтава», где говорится о Бендерах, в «Цыганах», «Кирджали»… Все эти вещи имеют под собой реальную основу. Так, предполагается, что существовал исторический прототип, Георгий Кирджали, с которым Пушкин якобы даже был знаком. Как писал польский автор М. Чайковский: «Имя Кирджали хорошо известно в придунайских краях; его разбои и подвиги надолго остались в памяти жителей». Таким образом, поэзия Пушкина способствовала сохранению тех или иных исторических обстоятельств либо устного творчества.
Благодаря Пушкину мы, в частности, узнаем, что уже в XVIII столетии, во времена Прутского похода Петра I, в регионе бытовали предания о курганах, о проклятом золоте. Одно из таких сказаний записано французом Моро-де-Бразе, сочинение которого перевел Пушкин. В нем повествуется о погребальной камере, усыпальнице с сокровищами, сделанной в кургане «Хан-Тапеси» или «Мовила Рэбия» (по-молдавски курган – «мовила», по-татарски – тапеси). Все, кто хотел проникнуть в сокровищницу, «умерли прежде, нежели могли вынуть хоть один камень загражденного входа». В приднестровских селах до сих пор бытуют истории о «золоте мертвецов», проклятом богатстве, которое приносит нашедшим одни несчастья, а то и вовсе не дается в руки.
Безусловно, к тому, что описывает в своих произведениях великий поэт, нельзя относиться слишком буквально, как и к нему самому в народной интерпретации. Образ Пушкина настолько опоэтизирован, что мы порой даже не задумываемся, насколько он условен. Так и видим создателя «Руслана и Людмилы» с вьющимися, смоляными волосами, с бакенбардами… Но вот что писал об этом же периоде наш старший коллега, Борис Челышев, в небольшой книге «Русские писатели в Молдавии»: «Иногда, надев турецкую феску или красную ермолку на обритую голову (побрили после перенесенной горячки), Пушкин уходил за холм, в степь или бродил по берегу реки Бык. Возвращался с листом бумаги, исписанным строчками стихов».
Опираясь на исследования пушкинистов, Б.Д. Челышев описывает и знакомство поэта в Бендерах с казаком Николаем Искрой. Об Искре Пушкину рассказал И.П. Липранди, что он, Искра, якобы видел Карла ХII. Поэт настоял на встрече со старым казаком. Искра поведал, что его ещё мальчишкой мать посылала в Варницкий лагерь шведского короля отвозить на тележке молоко, творог, яйца. Потом этот лагерь разорили татары. «Старик описал, как выглядел Карл ХII, где и что находилось тогда в Варнице. Получалось, что Искре около ста двадцати пяти лет!».
Александр Сергеевич с большим интересом посещал во время южной ссылки места народных гуляний, бродил по базарам, стараясь не выделяться из толпы. По рассказам современников, поэт, переодетый в простонародное платье, записывал на ярмарках народные песни, заслушивался сказками. «Пушкин, – писал Горький, – был первым русским писателем, который обратил внимание на народное творчество и ввел его в литературу. Он собирал песни и в Одессе, и в Кишиневе, изучая народную жизнь, народную речь».
Глубоко взволновала Пушкина тема гайдучества, зародившегося в период борьбы молдавского народа с «магометанским игом», а это и есть, как принято считать, главная тема преданий ХVII – ХVIII веков. В лице гайдуков поэт видел народных мстителей, благородных разбойников. Отсюда пушкинские «Братья-разбойники».
Покинув наши края, поэт ещё долго вспоминал о временах, когда участвовал в хороводах в окрестностях Бендер или Каушан, проводил ночи у цыганских шатров…
Жители иных сел ещё в прошлом веке вспоминали истории, связанные с временем, когда у них гостил Александр Сергеевич. Во всем регионе существует множество пушкинских мест. К примеру, жители правобережного села Долна связывают один из родников с именем цыганки Земфиры (поэма «Цыганы»).
В Тирасполе и теперь вам с готовностью укажут на дом, где «останавливался на ночлег Пушкин». Не беда, что таких домов обнаружится сразу несколько (автору этих строк известно, как минимум, три). Главное – легенда не перестает волновать воображение.
Ну и, конечно, какое село, какой город без «пушкинского» дуба? Опять-таки, если переписать все дубы, с которыми народная молва за два столетия связала образ любимца муз, окажется, что Пушкин, находясь в ссылке, только тем и занимался, что сидел под дубами.
Однако не в этом ли секрет «пушкинского архетипа»? Дуб – символ мирового древа – воспет Александром Сергеевичем в главном произведении, с которого, собственно, и начинается вхождение ребенка в мир литературы. «У лукоморья дуб зеленый…» – такова природа сказки, ее матричная основа, если можно так выразиться, таков зачин… Здесь, под сенью Мирового Древа, а отнюдь не в музее, не на пьедестале, логичнее всего искать встречи с поэтом поэтов.
Пушкин, таким образом, – неотъемлемая часть реального и поэтического ландшафтов, которые, как мы видели, теснейшим образом переплетены. Напитавшись фольклором нашего края, поэт сам порождает легенды, обогащает, расцвечивает жизнь.
Пушкин – явление вселенского масштаба. И все-таки именно он, как это ни парадоксально, связывает нас с родной землей.
Николай Феч.
