Противоборство со змеем – излюбленный сюжет мифов и легенд. Древнейшие сказания говорят об этом давнем противнике, появляющемся на разных континентах, в архаических верованиях, в шумерском эпосе, индуистских литературных памятниках и, конечно, на страницах Библии. В православной иконописи образ поверженного змея сопутствует Георгию Победоносцу.
И всё-таки победа над злом здесь, на земле, вплоть до самых последних времен, не может быть полной. Каждому предстоит выдержать нелегкое противоборство, пройти змиево искушение (само слово «искус» по звучанию напоминает «укус»); пройти всем – и большим, выдающимся подвижникам, и самым обычным людям, малым мира сего.
Так и должно быть! Если мы обратим внимание на сюжеты сказок, то едва ли не в каждой обнаружим мотивы путешествия, испытания. В языческом и христианском мире продолжали, следовательно, бытовать вековечные мифы.
Мифопоэтическое мышление, равно как и уязвимость для стрел зла, характерны абсолютно для всех людей, не исключая и тех, кто уже обрел Истину. Потому что, как известно, отыскать верный путь и пройти по нему – вовсе не одно и то же. Об этом наша история, которую сотни лет назад рассказывали, или могли рассказывать, друг другу монахи на скалистых берегах Днестра, близ села Роги.
Бегство
Случилось это во времена императора Льва III Исавра или даже при Константине V Копрониме, то есть где-то в середине VIII века, едва ли не под занавес первого тысячелетия в истории веры Христовой. Мефодий был одним из сотен византийских монахов, бежавших от преследований в земли так называемой «Великой Скифии», в Северное Причерноморье.
На родине бушевали репрессии, развернутые иконоборцами. Святые образы поносились, безжалостно уничтожались. Император объявил почитателей икон своими личными врагами. Над «негибким» православным духовенством откровенно издевались, к самым стойким применялся argumentum ad baculum (дословно: дубина как аргумент), монашествующие подвергались физической расправе.
Но пуще телесных мук страшила единомышленников Мефодия перспектива прослыть в глазах Господа причастными бесовскому действу. Как заповедано псалмопевцем: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не сидит в собрании развратителей!». А еще сказано: «Если согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его…». Ересь иконоборцев обличали. Смело, открыто, несмотря на протекцию императора. Но, должно быть, слишком крепко опутал лукавый умы вчерашних христиан, если таковые подняли руку на почитаемые, святые лики, на саму Божью Матерь, образ которой Мефодий с трепетом увозил в дорожной холщовой сумке.
Владелец торгового судна за троекратную плату доставил их из Константинополя на северный берег Черного моря, к устью реки, где в старину располагалась Тира, одна из первых греческих колоний. Далее простиралась безлюдная степь. И лишь по берегам степных рек, в низинах, у источников пресной воды, то и дело появлялись какие-то поселения, всякий раз уничтожавшиеся кочевниками: аланами, гунами, аварами…
Христиане жили в приморских городах. Но, как доподлинно было известно монахам, еще прежде, в апостольские времена, их соотечественники поднялись выше по течению, основав в крутых, отвесных берегах неприметные пустыни.
От собратьев по вере Константинополь давно не получал весточки, ходили слухи, что скальные монастыри пребывают в запустении. Вот их-то и выбрала братия в качестве временного (будем надеяться – временного!) укрытия, дабы спасти лучшие из творений греческих мастеров. А заодно – поддержать пламень веры на краю мира, в малонаселенной Скифии.
Никто из местных не горел желанием плыть с ними по реке. Не только корабельщиков, но и проводника найти не удалось. Желающих испытать на себе зоркость глаза и крепость рук воинственных степняков не было. От стен древнегреческой Тиры, называемой ныне Аспрокастро (Белый замок), они направились своим ходом по правому берегу. Пологий вначале, он по прошествии пяти дневных переходов сделался обрывистым.
Не сразу беглецы отыскали покинутую обитель, да и то лишь благодаря встреченному на пути старику, родом из славян, чей язык Мефодию был в общих чертах известен. В нависавшем над быстротечным Тирасом плато зияли несколько келий, словно гнезда ласточек, прилепившиеся над кручей. Рядом обнаружилась небольшая скальная церковь, увы, разрушенная. И это было всё! Всего несколько очагов жизни в Боге, притом – покинутых.
Внутри они не сыскали ничего, кроме иссеченных крестов и написанного прямо на стене лика Царицы Небесной. Внизу, у подножия скалы, чуть ли не у самой воды, покосившаяся плита с почти уже нечитаемыми греческими письменами говорила о том, что некогда здесь был погребен один из их соотечественников.
Один
По дороге к скальной обители монахи с готовностью и даже с удовольствием рассуждали о пустынножительстве. Насельникам большого, богатого константинопольского монастыря жизнь в ските рисовалась хоть и трудной, но всё же не лишенной известных преимуществ, обращенной к главному – к молитве. Молиться, говорили промеж себя воины Христовы, в пустынном месте будет даже легче, нежели в шумной и праздной столице. Меньше соблазнов! Ссылались на опыт Антония Великого. Но едва достигли уединенных мест, приуныли. О, как это было не похоже на жизнь в славной Византии, культурном центре тогдашнего мира!
Келий на всех не хватило. Вырубать их в скале – сложное и, во всяком случае, небыстрое дело. Решили до поры до времени ограничиться строением у воды. Получилось что-то наподобие амбара, который поставили в низине. Высказывались, впрочем, опасения: разлив реки мог погубить всё дело. Но, в конечном счете, их убедила плита с письменами – надгробие не могло появиться в зоне затопления.
И действительно, в тот год всё обошлось. Ни весной, ни осенью, в период дождей, Тирас не поднимался. Успев за лето собрать кое-какие припасы, заготовив впрок рыбы, монахи приготовились к зиме, которая выдалась на редкость холодной, сырой. В насквозь продуваемом строении из плохо обтесанных бревен они постоянно поддерживали огонь.
Суровый, по меркам греков, климат оказался далеко не самым страшным из зол. Ясным морозным утром по льду реки переправился конный отряд. Благо, хищников своевременно заметили. Рискуя сорваться с утесов, поскользнуться на обледеневших камнях, иноки вскарабкались под облака, затаились в нишах и расселинах. Кочевники наверняка могли повторить подвиг, но не стали этого делать. Ограничились тем, что попугали стрелами, разграбили и сожгли временное пристанище. Из припасов почти ничего не уцелело. Самое худшее: второпях, спасая жизни, насельники бросили на произвол судьбы большую часть спасенных от иконоборцев сокровищ. Это было как наваждение! В пламени пожара погиб и привезенный Мефодием образ Богоматери Оранты.
Да, жизнь они сохранили. Но смысл жизни (спасение икон, то, ради чего бежали из Византии) был в значительной степени утрачен. Под предлогом спасения других реликвий монахи решили вернуться. Укрывшись за стенами Аспрокастро, рассуждали они, дождемся начала судоходства, потом с первыми кораблями отправимся в Константинополь за новой партией… «Здесь, среди безмолвных и мрачных скал, нам всё равно не пережить зиму! –говорили скитальцы. – Позже, весной или, может быть, летом, приняв все меры предосторожности, мы обязательно вернемся!» (Забегая вперед, скажем, что этого так и не произошло.)
Мефодий, вопреки уговорам, остался. Был ли уверен, что Господь не оставит его, полагался ли на счастливый жребий, трудно сказать. Мефодий остался, и этого для нас, осознавших, какого мужества потребовал сделанный этим человеком шаг, вполне достаточно.
Едва братия ушла, подвижник перебрался в одну из скальных келий. Загородил вход перегородкой из ветвей, развел огонь. Как только своды прогрелись, дров стало уходить на порядок меньше. Он научился обходиться в день вязанкой хвороста. Питался выкопанными из земли кореньями, подмерзшими ягодами шиповника и терна, пил родниковую воду (источник выходил на поверхность шагах в ста от укрытия). Нет, отнюдь не случайно облюбовали пионеры освоения Дикого поля эти устроенные под облаками каменные гнезда. У такого жилища определенно были свои преимущества.
Так прошла зима. А по весне стало ясно: их «амбар» на берегу всё равно смыло бы мощным паводком. Не огнем, так водой! По всей видимости, и каменное надгробие там, внизу, появилось прежде, нежели первопроходцы впервые столкнулись с сумасбродным характером здешней реки.
Пускай в безлюдном краю он остался один! Никогда прежде на душе у Мефодия не было так светло. Он был искренне рад, что не отступил. Монах беззаботно сидел у входа в пещеру, с превеликим удовольствием распевал псалмы, болтая над пропастью ногами, глядел, как под ним, подобно чешуе исполинской змеи, серебрится река на солнце…
Николай Феч.
(Окончание в следующем номере.)
